Книга вторая
IЗастыли в ожидании ответа
Малютки над кроватью золотой,
А Купидон с улыбкою привета
Вдруг обнял Марса, дерзкий и простой,
И словно невзначай была задета
Грудь воина пылающей стрелой;
Коснулся ядовитым поцелуем,
И бог уж новым пламенем волнуем.
И матери сказал: «Свершились планы,
Ты зришь меня веселым оттого,
Что я похитил из полков Дианы
Первейшего героя одного,
Кем восхищается земля Тосканы,
Ведь слава Джулиано моего
До Индии дойдет, до старца-Мавра,
Он младший брат любезного нам Лавра.
И кто на свете Медичи не знает,
Покрыт старинной славой этот род!
Как свет, великий Козимо сияет,
Он дочерью Италию зовет!
Отцову доблесть Пьеро почитает,
И он не чудом ли в ненастный год
Смог исцелить своей отчизны тело
От ярости и злобы закоснелой?
Вторым от благороднейшей Лукреции
Рожден был Джулиано, первым – Лавр,
Еще пылает Лавр к благой Лукреции,
Но непреклонность в ней встречает Лавр,
Она суровей римлянки Лукреции
Иль фессалийки, превращенной в лавр;
И если обращала к Лавру очи,
То лишь на миг; надменны были очи.
Все просьбы, пени для нее, суровой,
Как ветерок для башни – злая участь!
Я поразил ее стрелой свинцовой,
Его – златой и, сожалея, мучусь.
Но, мать моя, махну крылами снова
И прямо в грудь вселю ей ту же жгучесть,
Тем самым Лавра верного усердие
Вознагражу я знаком милосердия.
Я зрю его за ратными делами:
Верхом на скакуне, вооруженный,
Он, как дракон, что извергает пламя,
Всех побивает, яростью зажженный.
Доспехами сверкая, как огнями,
Он озаряет воздух помутненный,
А после, истой доблести зерцалом,
Грядет в наш храм с триумфом небывалым.
Хор Муз меня почти возненавидел,
А вместе с ним был Аполлон в кручине,
Ведь их поэта дерзко я обидел!
В стихах его укор мне и поныне.
Казалось, что зимой его я видел:
На волосах, плечах и лике – иней,
Луне и звездам жаловался вволю
На нас и на нее, и на недолю.
По миру он хвалы нам шлет без счету,
Лишь о любви и мыслит, и поет,
Твою бы, Марс, он мог воспеть работу,
Беллоны ярость, трубы, латный пот,
Но лишь о нас писать ему в охоту
И славить ту, что шпорит и гнетет.
Соединил ли я его с любезной!
Но, мать, я не алмазный, не железный.
И я, о мать, отнюдь не твердокорый,
Тобой рожден я, плоть твоя и кровь.
Не буду я жестоким с тем, который
Внушает мне пред ним не хмурить бровь.
Познал любовь он, а ее раздоры
В него пускали когти вновь и вновь,
И вот теперь он жаждет примирения
В награду за примерное служение.
А Джулиано поднимал восстание
И следовал за Делией с триумфом,
Теперь по следу брата в наказание
В цепях влечется за моим триумфом.
Не проявлю к нему я сострадания,
Пока не проблистает он триумфом.
Его сразил, не чая лучшей меты,
Я из очей прекрасной Симонетты.
Известна вам и стать его, и сила,
И как он мчит на резвом скакуне.
Его я на охоте видел, было,
И лес его боялся, мнилось мне;
Прекрасный лик суровость исказила,
И, грозный, пламенел он как в огне.
Ты, Марс, когда над Фермодонтом скачешь,
Точь-в-точь таков, хоть ныне лютость прячешь.
Вот какова моя победа славная,
Добытая трудом и многим по́том.
Так наша честь и наша мощь державная
На небесах возвысится с почетом;
Так память сохранит (а это главное)
Тебя, о мать, со мной, твоим оплотом;
Стихи и лиры будут славить краше
Огни, колчаны, луки, стрелы наши».
Лицо ее улыбкой озарилось,
И пурпуром румянец проступил.
Не то что Марс – скала бы покорилась
Любовным чарам! А во взоре пыл,
Как будто высь Авророй обагрилась.
К груди прижала сына что есть сил,
Ему златые кудри поласкала
И, радостью сияя, отвечала:
«Что б ни желал, всё, милый сын, приму я,
Ведь слава наша крылья обретает
И возвращает на стезю прямую
Благою волей всех, кто заплутает.
На новый путь и Лавра подниму я,
Победа уж венок ему сплетает:
Средь тягот доблесть вспыхивает жарче,
Так золото в огне сияет ярче.
Чтоб слава наша землю охватила,
Пусть Джулиано выйдет в бой впервые;
Тот, кто поет о доблести Ахилла
И возрождает времена былые,
Нам сложит гимны, чтоб стило явило
Любви примеры чистые, благие.
Тогда, прекрасный сын мой, наша слава
Превыше звезд взметнется величаво.
А вы, сынки, победными крылами
Овейте всех Тосканы сыновей,
Через эфир неситесь, словно пламя,
Берите лук и стрелы поживей,
Пусть Марс в благом пылу помчится с вами,
И посмотрю я, кто из вас резвей,
Разите вы тосканцев до упада.
Лук золотой будь лучшему награда».
По сих словах схватили лук и стрелы
И у бедра привесили колчан, —
Так и гребцы, что наги, загорелы,
Хватают весла, коли свист им дан.
Летят через эфир, быстры и смелы,
И рушатся на город, как таран.
Так пар порою с воздухом составится,
И кажется: тот звездами буравится.
Идут и выбирают благородных,
Дабы огню любовному обречь,
Кремнями бьют в усильях не бесплодных,
Чтоб потихоньку каждого возжечь.
Проник в них Марс и, больше не свободных,
Не преминул забавами увлечь,
Теперь юнцы, хоть крепким сном объяты,
Мнят, что они Аморовы солдаты.
Когда в созвездье Рыб войдет светило,
То силой жизни полнится земля,
Которую весна уж застелила,
Цветами и травой убрав поля,
Так и огонь в сердца их скрытой силой
Проник нежданно, жажду воспаля,
Желанье славы и признанья разом
Воспламенило доблесть в них и разум.
Здесь больше Трусость не имеет власти,
А Лень и от медлительных бежит,
И купидоны, взяв за обе пясти,
Влекут Свободу, в гневе та рычит;
Желанье пальмы рвет сердца на части,
Огнем их опаляет и крушит,
Как только в грудь их эти сны нисходят,
Покоя духи страсти не находят.
И между тем изнемогают спящие —
Не выбраться никак из крепкой сети;
Как змейки, молча между трав скользящие,
Как рыбы в водах, так и духи эти
По венам, по костям бегут, горящие,
И пламя всё растет в пылу и свете.
Посланники крылатые за двери,
И новое на ум пришло Венере.
Супругу Сна призвала Киферея,
Одну из Граций, юных нимф-сестер,
Всех влюбчивей, изящней Паситея,
И краше всех у Паситеи взор,
И говорит ей: «Крыльев не жалея,
Лети к супругу, дабы тот простер
Пред Джулиано сей же миг виденье
Такое, чтоб подвигнуть на сраженье».
Так изрекла. Бесшумно, что есть мочи,
Помчалась та сквозь небо напрямик,
И молнию не дольше видят очи;
Нашла она его в единый миг.
Он шествовал за колесницей Ночи;
И сонм летучих Снов пред ней возник,
Причудливых, разнообразных, коим
Дано ветра и хлябь смирять покоем.
Пред томными супружними очами
Она улыбкой нежно просияла,
И облаки перед ее лучами
Пропали с вежд его, как не бывало.
Меж тем ей Сны противились тенями,
Тень каждая ей лик свой открывала,
Из них избрав единого Морфея,
Сон попросив, исчезла Паситея.
Она исчезла, а за Паситеей
Помчались Сны от горних рубежей;
У нимфы веки стали тяжелее,
И ею сон овладевал уже,
Она летела, перьями не вея,
И в радости предстала госпоже.
Здесь избранные Сны ей повинуются,
Все в новых формах, строятся, волнуются, —
Так в ожидании приказа воины
Без ропота вздевают облачение,
Застегивают шлемы и настроены
Под звуки труб отправиться в сражение,
С мечами, с копьями они построены,
Примеривают щит, вооружение
И после шпорят скакунов с отвагою,
Вот-вот столкнутся с вражеской ватагою.
Был час, когда уж близится денница,
Но небеса по-прежнему темны,
Икара наклонилась колесница,
И потускнел ущербный лик луны,
Сошла на Джулиано вереница
Летучих Снов, ему внушая сны;
Уходит горечь, входит в тело сладость,
На свете, право, редка эта радость.
И видит он: безжалостная донна
С чертами резкой строгости и гнева
Приковывает властно Купидона
К стволу Минервина благого древа,
На девственной груди ее – Горгона;
В покрове белоснежном эта дева
Ему выщипывает оперенье,
Ломает стрелы, лук без сожаленья.
Ах, как перемениться смог несчастный
Амор, который прежде весел был!
Теперь уж не надменный и не властный,
Он гордость и триумфы позабыл
И о пощаде, горести причастный,
Он, вызывая жалость, возопил,
Кричал он Джулиано: «Горе, горе!
О, защити меня в моем позоре!»
И Джулиано в ложном сновидении
Ответствовал, не поборов конфуза:
«Мой господин, почто же ты в пленении?
В Палладины тебя замкнули узы.
И видит дух мой, что твои мучения
От облика чудовищной Медузы,
Ее керастов ярых, ужас сеющих,
Лица, шелома, дротов пламенеющих».
«Воззри, о Джулиано, как, пылая,
Она и солнце затмевает разом,
Как низость гонит, сердце просветляя,
Возвышенный воспламеняет разум.
Тебе она предстала – лань простая
И, душу подчинив очей приказом,
Страх зародила в ней, многострадальной,
Храня тебя для пальмы триумфальной».
Так рек Амор, и Слава тем мгновеньем
Коснулась, осиянная, земли,
И вместе с ней, пылая вдохновеньем,
Поэзия с Историей сошли,
И Джулиано легким мановеньем
На поле брани вмиг перенесли;
И уж на донне не доспех Паллады,
А только белоснежные наряды.
И вот на Джулиано облаченье
Пылает златом как по волшебству;
Ведомый ею, он пойдет в сраженье,
Оливой, лавром увенчав главу.
Он радость ощутил от лицезренья
Возлюбленной своей как наяву,
Он видел: нимфа в облаке печали,
Но лютости глаза не излучали.
Тут облака как будто помрачнели,
И всею бездной задрожал эфир,
Луна и небеса побагровели,
И звезды пали вглубь отверстых дыр.
Затем Фортуну он узрел в веселье
С любимой нимфой, украшавшей мир,
Так жизнь вручил он под ее главенство
И с ней стяжает славу и блаженство.
В таких-то лабиринтах легким бегом
Явил свои деянья воин юный,
Он счастлив был и предавался негам,
Что́ смерть ему, что́ горести в подлунной!
Но рок не отвести нам оберегом:
Мы все в упряжке движимы Фортуной!
Хоть льсти, хоть шли проклятия Фортуне —
Останется глуха, всё будет втуне.
И что нам сетовать, что падать духом
Иль увлажнять ланиты током слез?
Не тронется, не преклонится слухом,
Вставать ли супротив ее угроз?
Весь мир она своим подмяла пухом,
Ведет, как хочет, ход крутых колес.
Блажен, кто мысли от нее отводит
И в доблести спасение находит!
О, счастлив тот, над кем она не властна,
Кто супротив атак ее идет,
Тверд, как утес пред бездною ненастной,
И защищен, как от ветров оплот;
Кто ждет удара, стойко и бесстрастно
Превратностей претерпевая гнет!
Он, от себя завися лишь, тем самым
Не в воле случая – он правит сам им.
Уж в колеснице светлую Аврору
Понес Пегас, в узде горящей мчась;
И из-за Ганга встало в эту пору
Светило дня, во злато облачась;
Уже на Эту, золотую гору,
Латоны дочь бежала в ранний час,
И в росной влаге стебли приподняли
Цветы, что их от холода склоняли.
И радостная ласточка, приветствуя
Рожденье дня, в гнезде своем запела;
Уж стая Снов, со светом не соседствуя,
В свою пещеру мрака улетела,
Когда, в душе ликуя, а не бедствуя,
Проснулся Джулиано; глянул смело
Он вкруг себя, и очи поразились:
В них страсть и жажда славы отразились.
Тут Славу он увидел пред собою.
Богиня быстрокрылая в броне
Звала его и всех отважных к бою,
«Вперед! Вперед!» звучало в вышине.
Он чувствовал, что гулкою трубою
Уже к турниру призван он извне,
И в теле будто возгорело пламя.
Воззвал горе такими он словами:
«Юпитерова дочерь всеблагая,
Ты двери храма Януса блюдешь,
Могучею десницей полагая
Грань миру и войне; ты предстаешь,
Богиня-дева, землю озаряя,
Величием овеянная сплошь,
Зажги мне сердце доблестью священной.
Тритония, вонми мольбе смиренной!
В твоей броне явилось мне виденье
Той, что была безжалостна со мной,
И страшный лик Медузы, и плененье
Амора этой донной ледяной,
Но скованного разума волненье
Ты уняла, мне ниспослав покой;
На подвиги зовешь с Амором ныне,
Даруй мне славу вечную, богиня!
И ты, чьим лицезреньем услаждаюсь,
Кто в облаке пылающем предстала,
Кому всецело сердцем подчиняюсь,
Зане любовь едва ль мне помогала,
Тобой на брань я воодушевляюсь,
Как резвый конь от трубного сигнала,
Тобой да отличусь, о Слава, днесь я,
Неси меня в просторы поднебесья.
И коль, Амор, могу я быть по праву
Поборником твоим противу той,
Противу той, что силою расправу,
Коль верить сну, свершала над тобой,
То влей мне в мысли сладкую растраву,
А сердце состраданию открой;
У доблести моей крыла недлинны,
Сильней отвага у нее, невинной.
Сам видишь: столь отважна эта дева,
Что и тебе дает она отпор.
В честных сердцах, как птица в кроне древа,
Селишься ты, божественный Амор.
Дай пыл мне своего святого гнева
И над природой вознеси, синьор,
И сделай так, чтоб, как твое точило,
Не ранила она, а меч точила.
Амор, Минерва, Слава, вслед вам гордо
Я шествую, впивая ваше пламя,
И только с вами, я уверен твердо,
Смогу победу заслужить делами,
И пусть из памяти не будет стерта
Печать моя, пусть помянут хвалами;
Вы ту, меня презревшую, смягчите,
Меня же на ристалище умчите.
