Это было совсем нетрудно, поскольку морские ворота были открыты, и вся опасность ложилась на тех, кто погрузятся последними. В самом деле, враги могли разведать об их намерении и войти в город, когда большая часть наших войск будет уже на кораблях. Итак, дабы избежать подобной случайности, Герцог де Бофор пустил слух, якобы он хотел отослать больных в Прованс и, по крайней мере, когда они уплывут, это сбережет немало припасов. А больных там было множество, и ничего удивительного после стольких-то страданий. Однако под этим предлогом погрузили не только госпиталь с больными, но еще и множество людей, находившихся в добром здравии. Таким образом избавились от многих дел, какие все равно пришлось бы сделать впоследствии. Неверные искренне поверили всему, что распространялось об этой погрузке. Тем временем, когда это было сделано, едва наступила ночь, как Гадань велел погрузить всех, кто остался в городе; вот так он был и брошен 31 октября, через три месяца после взятия. В довершение несчастья, несколько ветхих суденышек развалились на обратном пути, в том роде, что войска, переправлявшиеся на них, потонули вместе со всеми экипажами.
Враги Месье Кольбера не были слишком огорчены этим несчастным случаем, точно так же, как и сомнительным успехом этого вояжа, потому как, хотя он и стоил огромных потерь Государству, они затаили надежду, что лично его все это лишит добрых милостей Его Величества. Итак, они старались насколько возможно распространять в свете слухи о некоторых ошибках, допущенных в этой экспедиции, дабы и ему что-нибудь от этого перепало; но так как не было спешки говорить вслух против Министра, может быть, Король никогда бы об этом ничего и не узнал, если бы не позаботились известить его обо всем записками, что подбрасывались к нему в комнату после его отхода ко сну, дабы на следующее утро, вставая, он мог бы заметить их сам, или, по меньшей мере, их заметил бы его первый Камердинер, кто там же и ночевал. Должно быть, рассеивал их какой-нибудь большой сеньор, потому как не всем на свете позволено входить туда; но это не произвело того эффекта, на какой так надеялись; Король, кто был рассудителен и справедлив, удовлетворился сожалением о тех, кто погиб в этом кораблекрушении, безо всяких упреков по этому поводу к своему Министру. Король рассудил, что вовсе не он был повинен в допущенной ошибке — переправлять войска на паршивых судах, но Интендант, сидевший там же, на месте; итак, он по-прежнему продолжал относиться к нему так же хорошо, как он привык это делать, чем и поверг его врагов в большой конфуз.
/Слава Короля./ Король очень хорошо ответил Бюсси Рабютену, когда тот передал ему о своем желании написать его Историю, что он еще не сделал ничего достойного быть записанным; но он скоро наделает ему столько хлопот, точно так же, как и тем, кто загорится таким же желанием, как и он, что им всем найдется, чем заняться — действительно, никогда Принц не имел более возвышенных чувств, чем у него. Он стремился ознаменоваться великими предначертаниями, какие он тут же приведет в исполнение.
/Свершенный труд и великие предначертания./ Он совсем недурно преуспел до сих пор. Он взошел по смерти Кардинала Мазарини (так как я отсчитываю его правление лишь с этого дня) на трон, весь утопленный в долгах; на трон, говорю я, по правде самый древний и самый прекрасный из всех, какие только есть в Европе, но столь замараный слабостью этого Министра, предприятиями Парламентов и отсутствием повиновения Вельмож, что можно сказать, не боясь погрешить против правды, что он нашел его с несколькими мэтрами, тогда как он должен иметь лишь одного — никакой дисциплины, не где-нибудь, но среди его войск, никакого порядка в его финансах, а это две вещи, способные нанести смертельный удар Государству. Однако, едва только он появился, как, подобно Солнцу (какое он незря избрал своей эмблемой), он рассеял все эти тучи. Он рассчитался со своими долгами, не развязывая кошелька, ввел Высшее Могущество на место слабости Кардинала, заставил Парламенты вернуться к исполнению их функций, естественно им присущих, без позволения отклонений, в какой бы то ни было манере, под предлогом присвоенного ими прежде великого титула Посредников между ним и народом, сделал Вельмож такими же послушными, какими они были непокорными, установил превосходную дисциплину в войсках и, наконец, так хорошо реформировал Финансы, что там столько же порядка в настоящее время, сколько было злоупотреблений на протяжении Министерства Кардинала Мазарини. Но всего этого было слишком мало для него, все это, говорю я, попахивало скорее мирным Принцем, чем Принцем-завоевателем, каким он желал стать; он нисколько не сердился, что его соседи ссорились одни с другими, потому как, пока они имели дела между собой, они были не в состоянии воспротивиться его великим предначертаниям.
Англия была ему подозрительна отвращением, какое она питала, он знал, к Французской Нации; кроме того, он смотрел недобрым взглядом на то, что ее морские силы превосходили его собственные. Соединенные Провинции занимали его ничуть не меньше, что ему вполне простительно, поскольку в тысяче обстоятельств он признавал, как его процветание нагоняло на них страх, как если бы они уже догадались, что настанет день, когда он употребит против них все свои силы. Ему даже отрапортовали, якобы они веселились по поводу того, что приключилось в Жижери. Они действительно ревниво наблюдали за тем, как он по их примеру устраивал Компанию в Индиях и все другие вещи, имевшие к этому отношение.
Наконец, либо Его Величество верил, что эти Народы действительно ревнивы к его славе, и они из-за этого были способны воспротивиться его предначертаниям, или же он по политическим соображениям пожелал опробовать их силы, никак не вступая в игру со своей стороны, утверждают, якобы он втихомолку взбудоражил кое-какие недовольства Короля Англии против них, дабы, объявив им войну, он смог бы смутить их покой и их коммерцию. Утверждают также, будто бы он сделал то же самое по поводу Бернарда ван Галена, епископа Мюнстера, кто обладал скорее качествами, требующимися от Генерала армии, чем от Прелата — ничего бы еще, если бы он имел и те, и другие вместе, поскольку он равно носил и митру, и шпагу, как делают все церковные Принцы Германии; но правда в том, что он гораздо лучше разбирался в построении армии к бою, чем в произнесении проповеди. Он намного больше любил кирасу, чем стихарь, и одним словом, никогда человек не был менее пригоден к церковному сану и более пригоден носить шпагу.
/Войны между соседними Могуществами./ Так как он был соседом Соединенных Провинций и человеком предприимчивым, у него неоднократно руки чесались объявить им войну. Ему надо было кое в чем разобраться с ними, но он не осмеливался на этот шаг, потому как не столько полагался на собственные силы, чтобы отважиться потягаться с ними; но либо происходившее со стороны Англии придало ему больше смелости, чем он когда-либо имел, или же он действительно заручился поддержкой Короля, как уверяют, но он больше не колебался порвать с ними. Прежде чем перешли к враждебным действиям, как с одной, так и с другой стороны, Король, как ловкий политик, предложил свое посредничество обеим партиям. Он знал, дабы сделаться авторитетным среди своих соседей, у них ничего не должно было происходить такого, о чем он не имел бы известий, либо путем посредничества, либо, как заинтересованная партия. Однако, так как он знал также и то, что одно из этих двух качеств предпочтительнее другого, он не преминул избрать наилучшее. Он отправил Герцога де Вернея в Англию вместе с Месье Куртеном предложить Его Величеству Британскому все, что зависело от него, дабы полюбовно завершить спор, вынудивший того объявить войну. Этот Принц пожаловался на множество вещей, приключившихся в Индиях, по его мнению, к его невыгоде, и так как они имели важное значение, он не прекратил вооружаться на море, хотя и принял посредничество Короля, дабы добиться удовлетворения силой оружия. Может быть, эти Послы не слишком настойчиво отговаривали его от схватки, потому как не в интересах Его Величества было бы покончить с этим делом без боя. Это должно было истощить силы обеих партий, точно так же, как их вооружение уже истощило их кошельки; так что подняли якоря, как с одной, так и с другой стороны, и пустились на поиски друг друга.
Голландцы со времени Мира, какой они заключили с Испанией, не предвидели, что Король должен был сделаться столь могущественным, а, следовательно, они настолько завистливыми; потому они расформировали большую часть войск, имевшихся у них на суше. Они рассчитывали, что если у них снова разразится война с Его Католическим Величеством, Король им поможет, как он уже это делал. Итак, дабы еще более упрочить тесный Альянс, какой они имели с ним, они сохранили несколько французских полков, что были на их службе, тогда как они распустили большую часть полков их Нации. Д'Эстрадес имел там один и был теперь Послом у них. Отрив командовал другим, и некоторые другие Французы меньшего положения, чем эти двое, также имели каждый по одному. Итак, война была объявлена между этими Могуществами, и Епископ Мюнстера, кто уже одержал несколько побед над Голландцами, не пожелал сложить оружия по требованию Его Величества; либо об этом существовало соглашение между ними, как желают заявлять, или же он был достаточно неблагоразумен и осмелился отказать в ответ на просьбу столь великого Короля, но Голландцы были принуждены испросить у Его Величества отправить им помощь.
