/Мир, заключенный в Экс-ла-Шапель./ После того как мы провели шесть недель или около того в кампании, договором был заключен мир в Экс-ла-Шапель, куда заинтересованные партии направили своих посланников, и Принцы, входившие в Тройной альянс, сделали то же самое. Все завоевания Короля остались за ним, за исключением Франш-Конте, эту провинцию ему пришлось вернуть. Однако это был лакомый кусок, и ему тяжело было на это решиться, но такова была необходимость, потому как Англичане дьявольски бесились, лишь бы объявить их Короля против него.
Двор нисколько не прерывал своих удовольствий, хотя война не самое подходящее для этого время, и кажется даже, что такое великое занятие, как это, должно было бы заставить забыть все остальное. Однако и там все пошло совсем по-другому, когда мир был заключен; каждый принялся заниматься любовью; но никто не делал этого столь наивно, как Мадемуазель де Сен-Желэ, фрейлина Королевы. Она была, тем не менее, мало к этому приспособлена, она была явной дурнушкой, но так как никогда не отдают себе в этом отчета, она считала себя, по крайней мере, сносной, а превыше всего этого из столь доброго дома, что она вбила себе в голову, будто бы может увлечься страстью, как и любая другая. Это было бы правдой, если бы было достаточно высокого происхождения, чтобы сделать мужчину влюбленным. Дочь дома Люзиньанов, кем она и была, действительно имела бы на это справедливые претензии. Как бы то ни было, некий Нормандец, высокородный человек, точно так же, как и она, вообразив себе, будто бы у нее больше достояния, чем она имела, размяк подле нее на этом основании, она же приняла все это дело с такой доброй верой, что тут же ответила ему взаимностью; но этот заинтересованный любовник, узнав через какое-то время, что не все то золото, что блестит, благополучно выбрался из неудачного предприятия и удалился в тень. Бедная девица не желала ничему поверить, хотя и сама могла бы это заметить, и даже ее друзья ей о том же говорили. Она подыскивала тысячу извинений тому, что он не появлялся больше у Королевы, где он привык ее видеть и шептать ей какие-нибудь ласковые словечки походя; но, наконец, не в силах больше сомневаться в своем несчастье, едва она в нем окончательно убедилась, как сразу же сделалась желтой, как айва. Затем на нее навалилась тяжелая болезнь и вынудила ее улечься в постель. Наконец, не сумев утешиться от гибели всех ее надежд, она умерла в самое краткое время, обвиняя Нормандца в своей смерти, все равно как если бы он был ее убийцей.
/Некоторые Маршалы./ Король, разумеется, не один выиграл войну, какую он вел. В результате Креки, Бельфон и Юмьер были сделаны Маршалами Франции. Двое из них были друзьями Месье де Тюренна, кто им полезно здесь услужил, а другой был в прекрасных отношениях с Королем, в том роде, что он вовсе не нуждался в рекомендации этого Генерала, дабы получить такое достоинство. Месье Кольбер, кто смотрел на войну далеко не добрым глазом, был счастлив увидеть Государство на пороге мира. Однако, чтобы еще больше в этом увериться, он так устроил все подле Мадемуазель де ла Вальер, кто была сделана Герцогиней и кого называли Мадам в настоящее время, что именно один из ее братьев был отправлен в Экс-ла-Шапель. Этот посланник был мэтром по Ходатайствам, а так как он должен был действовать лишь в соответствии со своими приказами, Министр не боялся, якобы он поступит так, как сделал некогда Сервиен в Мюнстере, когда, вместо облегчения договора, ради какого он, казалось, и был послан в эту страну, он породил там столько затруднений, сколько только смог. Ла Фейад был совершенно недоволен тем, что эти три новых Маршала были ему предпочтены, ему, кто, по его глубокому убеждению, стоил их всех, поскольку он имел то общее с Мадемуазель де Сен-Желэ, что неохотно отдал бы себя за кого-либо другого. Итак, дабы развеять огорчение от того, что он теперь вынужден будет им подчиняться, когда окажется в армии, он попросил Короля позволить ему уехать в Канди (Канди — Candie — Город на Крите и древнее название всего этого острова.).
Война против Султана
Столичный город этого острова, что носит то же самое название, был осажден на протяжении уж и не знаю, скольких лет, Турками. Он сопротивлялся так долго, потому как всегда получал помощь морем, каковое неверные никак не могли блокировать, но хотя эти ворота всегда оставались открытыми, теперь это место было настолько тесно взято в кольцо, что невозможно было бы себе пообещать, по крайней мере, если не тешить себя иллюзиями, будто бы оно еще сможет оказать большое сопротивление. Осажденные и осаждавшие находились столь близко одни от других, что если бы они не были заняты работами каждый со своей стороны, одни, чтобы получше укрыться, другие, все время продвигаясь вперед, они просто цеплялись бы друг за друга их оружием. Этот город принадлежал Венецианцам, кому для его сохранения он уже обошелся в десять раз больше, чем стоил весь остров вместе взятый; но так как эти расходы не целиком шли за их счет, и, напротив, они еще находили здесь свою выгоду, это и являлось причиной того, что они прикладывали все усилия, лишь бы не потерять его так рано. Кроме субсидий, какие они выманивали у Папы, кто помирал со страху, как бы он не попал в руки неверных, поскольку он был не особенно удален от Италии, все это притягивало со всех сторон в их Владения бесконечное число высокородных людей, дабы отличиться на его защите. Деньги изобиловали здесь так, как больше ни в каком месте мира, потому как, хотя война обычно и обедняет страну, она обогащает города, находящиеся на границе с теми, где она разворачивается.
/Странные нравы Канди./ Граф де Сен-Поль, младший сын Герцога де Лонгвиля и сестры Месье Принца, но кто сделался вскоре старшим из-за некоего рода безумия, в какое впал его брат, также участвовал в этом вояже. Ла Фейад и он обнаружили там по прибытии всякого рода поразительные обстоятельства, а особенно, жизнь, какую вели многие Офицеры, кто среди опасностей, окружавших их со всех сторон, жили в столь устрашающем распутстве, что испытываешь ужас, просто сообщая о нем. История Франции доносит до нас, как Герцог де Невер, переходя из Италии во Францию, дабы явиться на помощь Королю, у кого Дом Гизов пытался похитить Корону под предлогом религии, привел туда вместе с собой две тысячи коз, укрытых попонами зеленого бархата с тяжелыми золотыми галунами. Она не оставляет нам в то же время никаких сомнений, чему служили эти козы, поскольку она говорит нам, сколько там было Офицеров, столько же было и любовниц для них и для него самого. Итак, здесь было почти то же самое, что и там, разве что количество этих животных здесь не было столь велико, как в лагере Герцога. Ла Фейад был не тем человеком, кого могли бы напугать многие вещи, он, кто однажды сказал Королю, если Его Величеству будет угодно сделаться Турком, он сам тотчас же наденет тюрбан. Однако, он не мот видеть во всякое утро, как одна из этих коз входила в комнату одного из Генералов, без того, чтобы не чувствовать, как у него волосы на голове вставали дыбом, такой он ощущал от этого ужас. Ее попона, впрочем, была не зеленой, как те, у Герцога де Невера, но из черного бархата с золотой вышивкой. Она даже меняла одежки раз-другой, потому как когда человек по-настоящему влюблен, он предпочитает видеть свою любовницу наиболее великолепной. Ему требовалось еще и украшать ее множеством бантов, то одного цвета, то другого, что придавало только больше ужаса тому жуткому преступлению, в каком его подозревали. В самом деле, чем с большим удовольствием он ее принаряжал, тем большим это было знаком того, чего не смеешь и назвать.
Вот то, что уже было поразительно в этом месте, к чему надо бы добавить и то, что состояние, в каком оно находилось, поражало ничуть не меньше, правда, другим образом. Это была скорее груда камней, чем то, что обычно называют городом. Все дома были разрушены пушечными залпами, а если и находили еще какое-то средство здесь проживать, то это было исключительно в подвалах. Венецианцы нисколько не заботились, как они было делали поначалу, его сохранять, потому как там не было больше обитателей, а восстановление его стоило бы им невероятных сумм. Итак, они выдерживали осаду весьма небрежно и лишь бы только занять чем-нибудь неверных, из страха, как бы они не разбрелись по другим местам.
Ла Фейад, кто не знал их политики, и кто был задорен от природы, едва туда прибыл, как предложил Морозини, кто осуществлял высшее командование над армиями Республики, множество вещей, способных, по его мнению, не только задержать работы неверных, но еще и обязать их снять осаду. Морозини сделал вид, будто бы плохо понимает по-французски, дабы не отвечать ему в точности ни по этому поводу, ни на все другие предложения, какие тот мог бы сделать ему в дополнение. Ла Фейад хотел получить от него людей, чтобы предпринять вылазку. Вот это-то как раз и не входило в расчеты Генерала; итак, по-прежнему прикидываясь не понимающим, чего от него просили, он привел другого в такой гнев, что тот насилу сдерживал себя. Он действительно имел все основания сердиться, ведь он явился из такого далека, и, оказывается, ему здесь нечего делать, и уже боясь, как бы и с этим вояжем с ним не приключилось то же самое, как и с тем, какой он предпринял в Испанию, то есть, как бы он не получил от неблагодарной судьбы никакого удовлетворения, он решился осуществить вылазку с теми людьми, каких он привез из Франции, не дожидаясь больше помощи от других. Ничего бы еще, если бы он этого и придерживался, поскольку, сделав все, что мог, он не претендовал бы ни на что большее; но либо он пожелал показать Морозини, насколько он не нуждался ни в нем самом, ни в его людях, или же он додумался привнести в свое свершение немного фанфаронства, но он предпринял такую забавную вылазку, каких давненько не видывали. Он взял в руку, вместо шпаги или какого-либо иного оружия, один из этих хлыстиков с серебряной рукояткой, что вошли в моду некоторое время назад, хотя это попахивало скорее курьером, чем военным человеком. Я не знаю, хотел ли он этим сказать, что ему не требовалось ничего, кроме хлыста, чтобы прогнать Турок, как если бы это были свиньи, но только он нашел, с кем переговорить, когда оказался в их присутствии. Они устроили на него охоту в странной манере, в том роде, что его хлыст не служил ему больше ни для чего, как только все сильнее нахлестывать его же коня.
