Данте Алигьери - Сочинения

Этот сонет я не делю на части, ибо так поступать необходимо лишь тогда, когда следует раскрыть смысл делимого. Из того, что сказано, смысл вполне ясен, поэтому нет необходимости в делении. Правда, что среди слов, говорящих об обстоятельствах, побудивших меня написать этот сонет, встречаются слова, могущие вызвать сомнения: так, например, когда я говорю о том, что Амор убивает всех моих духов, но что духи зрения остаются в живых, хоть и вне своих органов. Но эти трудные места невозможно объяснить тем, кто не являются в той же степени, в какой и я, верными Амору, а тем, кто ими являются, ясно видно, как разрешить все сомнения. Поэтому не следует мне пытаться объяснить трудное, ибо речь моя будет или напрасной, или излишней.

После того как облик мой подвергся столь необычному изменению, мною завладела мысль, меня не покидавшая, но укорявшая меня непрестанно. Она говорила: «Когда ты находишься близ этой дамы, ты видом своим вызываешь насмешки, — зачем же ищешь случая ее увидеть? Если бы она тебя спросила, как прозвучал бы твой ответ, даже если бы ты был волен в проявлении твоих душевных сил и смог бы ей достойно ответить?» Ему возражал другой смиренный помысел: «Если бы я не лишился моих душевных сил и мог бы ей ответить, я сказал бы ей, что, как только я представляю себе чудесную ее красоту, тотчас же возникает во мне желание увидеть ее, и оно столь сильно, что убивает и уничтожает в памяти моей все против него восстающее. Поэтому страдания, которые я претерпевал, не могут удержать меня от стремления вновь увидеть ее». Итак, побуждаемый этими мыслями, я решил сложить слова в стихи, в которых, защищаясь от подобных упреков, я выражу все то, что чувствую, находясь поблизости от нее. И я написал сонет, начинающийся: «Все в памяти…»

Сонет делится на две части: в первой я говорю, почему я не могу удержаться от того, чтобы не идти туда, где находится благороднейшая дама; во второй я рассказываю, что происходит со мной, когда я приближаюсь к ней; эта часть начинается так: «…и в этот миг…». Вторая часть разделяется еще на пять, сообразно с пятью предметами повествования: прежде всего я открываю, чту говорит мне Амор, внемлющий советам разума, когда я нахожусь близ нее. Во второй части я показываю состояние моего сердца, отраженное на моем лице; в третьей я говорю о том, как всякая уверенность покидает меня; в четвертой я утверждаю, что грешит тот, кто не сочувствует мне, так как сострадание его было бы мне помощью; в последней части я говорю, почему другие должны были бы мне сочувствовать, видя скорбный взор моих очей, ибо во взгляде моем сама скорбь как бы повержена и незрима другим из-за насмешек дамы, побуждающей к насмешкам и других, которые, может быть, могли увидеть горестное мое состояние. Вторая часть начинается так: «Лицо мое цвет сердца…»; третья: «…и опьяненье…»; четвертая: «И чья душа…»; пятая: «…но пусть воспламенится…»

Когда я написал этот сонет, у меня возникло желание добавить несколько слов, чтобы передать еще четыре состояния, в которых я находился, оставшиеся, как мне казалось, невыраженными. Во-первых, я хотел рассказать о той боли, которую я испытывал, когда память моя побуждала фантазию представить, во что превращал меня Амор. Во-вторых, я намеревался поведать о том, как часто и нежданно Амор нападал на меня с такой силой, что жизнь моя проявлялась лишь в единой мысли о даме. В-третьих, я стремился представить битву Амора, нападавшего на меня, так что, побледнев и как бы изнемогая, я удалялся, чтобы увидеть мою госпожу. Я верил, что один вид ее спасет меня в этой битве, и забывал о том, что ранее случалось со мной, когда я приближался к существу столь возвышенному и благородному. В-четвертых, я должен был признаться в том, что лицезрение дамы не только не защищало меня, но совершенно уничтожало и те малые жизненные силы, которые во мне еще оставались. Поэтому я сложил следующий сонет, начинающийся: «Я часто думал…»

Этот сонет делится на четыре части, следуя четырем предметам, о которых в нем говорится. Так как они были уже рассмотрены, я ограничусь тем, что отмечу начало частей. Я говорю, что вторая часть начинается: «О, сколько раз…»; третья: «Стремился вновь…»; четвертая: «Осмеливаясь…»

Когда я написал эти три сонета, в которых обращался к моей госпоже, я решил умолкнуть и не говорить больше, ибо они выразили почти полностью мое состояние и мне казалось, что они достаточно свидетельствовали обо мне. Поэтому впредь я буду неизменно воздерживаться от прямых обращений к ней. Мне надлежит овладеть новым повествованием, более благородным, чем предыдущее. И так как о причине нового содержания сладостно слышать, я скажу о ней так кратко, как только смогу.

По причине того, что на моем лице многие прочли тайну моего сердца, некие дамы, собравшиеся, чтобы приятно провести время в своем кругу, прекрасно знали мои чувства, тем более что каждая из них присутствовала при многих моих поражениях. Как бы ведомый фортуной, я проходил вблизи, и одна из благородных дам, отличавшаяся веселой и любезной речью, позвала меня. Я приблизился к ним и, увидев, что моей благороднейшей госпожи не было среди них, почувствовал вновь уверенность в себе. Тогда я приветствовал их и спросил, что им угодно. В том обществе было много дам. Некоторые смеялись. Другие смотрели на меня, ожидая, что я скажу. Иные разговаривали между собой. Одна из них, обратив на меня свой взор и назвав меня по имени, произнесла следующие слова: «Какова цель твоей любви, если не можешь выдержать присутствия твоей дамы? Скажи нам, так как цель такой любви должна быть необычной и небывалой». И когда вопрошающая умолкла, не только она, но и все другие дамы ожидали моего ответа, и ожидание это отразилось на их лицах. Тогда я сказал: «О дамы, целью моей любви раньше было приветствие моей госпожи, которая, конечно, вам известна. В приветствии этом заключались все мои желания. Но так как ей угодно было отказать мне в нем, по милости моего владыки Амора, мое блаженство я сосредоточил в том, что не может быть от меня отнято». Тогда дамы начали разговор между собой, и, подобно тому как мы видим иногда ниспадающую с неба, смешанную с прекрасным снегом воду, так, казалось мне, я слышал, как исходили слова их, мешаясь с воздыханиями. И после того, как они некоторое время разговаривали между собой, та дама, что первая обратилась ко мне, произнесла: «Мы просим тебя, чтобы ты сказал нам, где пребывает твое блаженство». Я ответил им лишь следующее: «В словах, восхваляющих мою госпожу». Тогда обратилась ко мне та, что говорила со мной: «Если сказанное тобой — правда, те стихи, которые ты посвящал ей, изъясняя свое душевное состояние, были бы сложены иначе и выражали бы иное». Тогда, размышляя об этих словах, я удалился почти пристыженный и шел, говоря самому себе: «Если столь велико блаженство в словах, хвалящих мою госпожу, почему иною была моя речь?» Тогда я решил избирать предметом моих речей лишь то, что могло послужить для восхваления благороднейшей дамы. После долгих размышлений мне показалось, что я обратился к слишком высокой теме, для меня непосильной, и не решался приступить к ней. Так я пребывал несколько дней, желая слагать стихи и страшась начать.

Через некоторое время, когда я проезжал по дороге, вдоль которой протекала быстрая и светлая река, меня охватило такое сильное желание слагать стихи, что я принялся думать, как мне следует поступать, и я решил, что говорить о совершенной даме надлежит, обращаясь к дамам во втором лице, и не ко всем дамам, а лишь к тем из них, которые наделены благородством. И тогда мой язык заговорил как бы сам собой и произнес: «Лишь с дамами, что разумом любви владеют». Эти слова я удержал в памяти с большой радостью, решив воспользоваться ими для начала. Возвратившись в упомянутый город, я размышлял несколько дней, а затем приступил к сочинению канцоны с этим началом, сложенной так, как будет ясно ниже, когда я приступлю к ее делению. Канцона начинается: «Лишь с дамами…»