В нашем мире положено быть награде и возмездию. Будь все безгрешны, исчезла бы надобность в законе; будь все учены, только сумасшедший стал бы писать книгу. Лекарства созданы для больных, почести для достойных, а виселица для злодеев. Знаю сам, что силен порок, — ибо порожден жаждой свободы от оков земных и небесных. — но не отступлю, пока есть надежда, что повесть о моих злоключениях поможет тебе избежать той же участи. Такова моя цель. А если усилия не приводят к цели, значит, труд пропал даром.
Правда, не всегда оратору удается убедить слушателей, врачу исцелить больного, а моряку благополучно пристать к берегу. Что ж! Утешусь их примером и сознанием исполненного долга: я подал тебе добрый совет и осветил путь, уподобившись кремню, из которого ударом кресала высекают искру, хотя сам он не горит и не светит. Так и негодный человек: его предают казни, секут плетьми, поносят и позорят, а другие, видя это, извлекают для себя урок.
Однако мы сошли с дороги. В эту минуту вокруг нас творится то же, что на толкучем рынке, когда между рядами старьевщиков проходит почтенный горожанин или нарядный кавалер. Стоит ему на что-нибудь взглянуть, как налетает целая туча продавцов: один дергает за рукав, другой за полу, третий тянет к себе, четвертый зазывает, так что несчастный не знает, куда податься. Ему кажется, что все торговцы плуты и мошенники, никому он не верит, — и правильно делает. Мне ли не знать, чем эти купцы торгуют и какой товар выхваляют! Впрочем, бог с ними, пусть себе мечутся; уж так и быть, отпущу их с миром в память о старой дружбе; ведь во время оно я сбывал им некупленный товар, получал вперед за то, что брался поставить, и учился у них в одну ночь превращать плащи в полукамзолы, а лоскутья продавать на заплаты.
Такие же сомнения одолевают беспечного путника, который оставил постоялый двор, не справившись о дороге; проехав пол-лиги, он вдруг оказывается на развилке трех или четырех дорог и, приподнимаясь на стременах, наклоняется то вправо, то влево, вертит головой, высматривая кого-нибудь, кто сказал бы, куда ему свернуть; но вокруг ни души, и, положившись на свое чутье, он выбирает ту дорогу, которая, как ему кажется, ведет в нужную сторону.
Я вижу перед собой несметное множество различных мнений и пристрастий; все они наперебой дергают и тянут меня к себе, хотя одному богу известно, чего им от меня надо. Одному хочется сладкого, другому кислого, один любит жареные оливки, другой не переносит соли даже в яичнице. Этот обожает куропачью ножку, прокопченную на свече, а тот уверяет, что господь бог не создал ничего лучше редьки.
Таков был один судейский, человек щедрый на слова, прижимистый на правду, а главное — отъявленный скупердяй. Случилось ему как-то переезжать на другую улицу; когда увезли всю одежду и домашнюю утварь, он остался в доме один; стал осматривать помещение и вытаскивать из стен гвозди. Зашел и на кухню, где увидел на припечье четыре жухлых редьки, брошенных за негодностью. Он их собрал, бережно связал в пучок, отнес жене и сказал, злобно на нее глядя: «Как наживают, так и проживают. Я взял тебя без приданого, так тебе все трын-трава. Сколько добра пропадает! Возьми-ка эту редьку, за нее деньги плачены, и если посмеешь ее сгноить, я сам тебя сгною, а не позволю приносить с базара сразу целый пучок». Жена приняла редьку и в тот же вечер, чтобы не было свары, подала ее к столу. Отведав кушанья, муж сказал: «Клянусь богом, душа моя, нет на свете ничего лучше подгнившей редьки: чем она мягче, тем вкусней. Попробуй, если не веришь». И силой заставил ее съесть эту редьку, несмотря на все ее отвращение.
Есть такие люди: им мало похвалить то, что они любят; нет, они хотят, чтобы и другие это хвалили, нравится оно им или нет. Больше того: требуют, чтобы те вместе с ними ругали всех, кто думает иначе, — видимо, забывают, что вкусы у людей не менее разнообразны, чем характеры и лица. Ведь если по воле случая и найдутся два схожих лицом человека, то и они не во всем одинаковы.
Поэтому я поступлю так, как поступил однажды в театре: придя раньше всех, я очутился в переднем ряду; потом в зале набралось еще много зрителей, явившихся позднее и вставших позади; они стали просить меня подвинуться вправо или влево. Но стоило мне пошевелиться, как другие начинали ворчать, что теперь я заслоняю им. Каждый ставил меня, как ему было удобнее; наконец, потеряв надежду всем угодить, я перестал их слушать: встал прямо и предоставил каждому устраиваться, кто как сумеет.
Меланхолик, сангвиник, холерик, флегматик, щеголь, неряха, краснобай, философ, монах, распутник, невежа, умник, учтивый кавалер и неотесанный мужлан — все, вплоть до сеньоры доньи Пустомели, желают, чтобы им в угождение я искажал правду и приноравливался к их повадкам и вкусам. Но сие невозможно: мне не только пришлось бы написать для каждого из них по отдельной книге, но и прожить столько же разных жизней. А я прожил только одну жизнь (та, что мне приписывают, — подлая клевета). Итак, вопреки гонениям всех лиходеев, продолжу правдивую историю моей настоящей жизни. Боюсь только, как бы и после этой части не нарваться на злыдня, готового меня в ложке утопить, вроде того, который после первой части выдумал про меня такое, чего я никогда не делал, не говорил и даже в мыслях не имел. Нижайше молю его, чтобы не питал против меня такой лютой злобы и ненависти и не требовал немедленно вздернуть меня на виселицу: час мой еще не пришел, да и кара другая назначена. Пусть позволит мне еще пожить на свете, раз господу было угодно продлить мои дни и дать время на искупление грехов. А между тем рассказанные здесь злоключения послужат тебе примером, коего следует избегать, и помогут связать первую часть со второй и будущей третьей, чтобы ты мог охватить все в целом и извлечь полезный урок.
Только по этой мишени я и целился, о чем спешу уведомить всех, кто рассудит за благо доделывать за меня мою работу. Но пусть лучше позаботятся о том, чтобы им не пришлось краснеть за свои труды; я же считаю, что непристойно подписывать сочинение чужим именем, скрывая собственное. Они добьются лишь того, что я напишу еще одну книгу, дабы никто не воображал, будто я дурень, готовый отвечать за чужие благоглупости. Впрочем, довольно. Заговорил я об этом не нарочно, а так, к слову пришлось.
Вернемся же к нашей повести. Я желал бы, чтобы всякий мог найти себе кушанье по вкусу на накрытом нами столе и оставить для других то, что его не прельщает или не годится для его желудка. И пусть не ждет читатель, что книга моя будет подобна пиршествам Гелиогабала[22], на которых подавалось множество разнообразных яств, но изготовленных из одного и того же припаса, будь то индейский петух, фазан, цыпленок, дикий кабан, рыба, молоко, зелень или плоды. Подавалось что-нибудь одно, но приготовлялось так, что, подобно манне небесной, имело различные вкусы и запахи; только вкус манны небесной менялся соответственно желаниям каждого, тогда как вкус Гелиогабаловых блюд рознился благодаря искусству повара, искавшего угодить чревоугодию своего повелителя.
Но природу украшает разнообразие. Земля наша тем и хороша, что там виднеются горы, здесь долины, тут ручьи и озера. Не следует человеку быть алчным и желать, чтобы все на свете служило ему одному.
В домах у моих господ я видел, как маленькому пажу давали маленькую ливрею, и он был не менее доволен, чем верзила, которому на ливрею шло вдвое больше товару.
Я исполнен решимости выбрать тот путь, который быстрее приведет меня к желанной гавани и вожделенному приюту. А ты, умный хозяин, ждущий меня к себе, ты, видящий все горести и невзгоды, что терпят странники вроде меня, не погнушайся мною, когда я окажусь на твоей земле и постучусь, бездомный, под твоей дверью; окажи мне такой прием, какой достоин тебя. Одного тебя я ищу, ради тебя странствую по свету; говорю это не затем, чтобы обременить тебя и молить о чем-либо большем, нежели свойственное тебе милосердие, которое ты изливаешь на всякого, кто идет к тебе с чистыми помыслами. И если ты одаришь им меня, я буду вполне вознагражден и обязан тебе вечной благодарностью.
Но если кто-нибудь пожелает увидеть меня воочию и послушать мои шутки, пусть поостережется, как бы его не постигла судьба всех, кто чрезмерно любопытен: их так и подмывает подслушать, что о них говорят, и они непременно слышат что-нибудь нелестное. Ведь горькую пилюлю я покрываю для читателя слоем позолоты, так что он смеется над тем, над чем следовало бы проливать слезы. Если же он захочет узнать, как я живу и где, то сам раскается и признает, что был неблагоразумным; пусть сначала поразмыслит над тем, где я очутился и куда завело меня беспутство; пусть вообразит себя на моем месте и подумает, можно ли приятно провести время с тем, кто, закованный в кандалы, сидит день-деньской под надзором вероотступника и богохульника — галерного ката. Я могу послужить разве что для потехи, вроде быка на арене, избитого палками и исколотого гаррочами и ножами; толпа радуется, на него глядя, я же считаю подобные зрелища бесчеловечными.
