В это время Райзер через канторского сына Винтера свел весьма интересное знакомство с философствующим уксусоваром, с коим тот уже несколько месяцев хотел его познакомить, но все никак не мог выбрать время. Однажды вечером Винтер все же зашел за Райзером, нетерпеливо ожидавшим этой встречи, и по дороге дал ему несколько советов, как следует себя вести в доме уксусовара: при встрече не произносить «добрый вечер», а при расставании – «доброй ночи». Они прошли по длинной Остерштрассе с ее старинными домами, затем под большой аркой, по вытянутому двору и оказались в уксусоварне, на задах которой сам мастер имел свой участок, где под утепленным укрытием тянулись ряды бочек, среди которых легко можно было затеряться. Каждое слово отдавалось здесь глухим эхом. Кругом не было видно ни души, и Винтер принялся кричать: «Ubi?», в ответ издалека донеслось: «Hic!» Они вошли в помещение, примыкавшее к сараю с бочками, и увидели уксусовара – тот стоял у окна, в белом жилете, голубом фартуке, в рубахе с засученными рукавами и что-то писал. «Готово», – сказал он и протянул Винтеру листок бумаги, на котором были написаны латинские стихи, только что им сочиненные.
Уксусовар показался Райзеру человеком лет тридцати; в каждом его движении, в каждом быстром взгляде чувствовалась затаенная сила. С первой минуты Райзера охватило благоговение к нему, сам же уксусовар поначалу его словно и не заметил. Обращаясь к Винтеру, он заговорил о новых музыкальных сочинениях и каких-то других предметах. Говорил он на нижненемецком диалекте, выражаясь при этом столь благородно и правильно, что даже этот грубейший диалект звучал в его устах прекрасной мелодией, заставлявшей неотрывно следить за его губами. Впоследствии Райзер много раз испытывал это чувство, когда уксусовар среди своих бочек преподавал ему уроки мудрости.
Наступил довольно прохладный осенний вечер, и уксусовар пригласил обоих гостей в величественную теплую залу, уставленную длинными рядами бочек, где угостил их сладким и очень вкусным пивом. Беседа сделалась общей, и когда речь зашла об одном их знакомце, старике со смешными и забавными причудами, уксусовар стал описывать его характер с мельчайшими подробностями совершенно в духе Стерна. Под конец он прочел несколько страниц из «Тома Джонса» так выразительно и с такой ясной, четкой дикцией, что более приятного времяпрепровождения Райзер даже не мог припомнить и на обратном пути только и говорил молодому Винтеру, что о наслаждении, доставленном ему этим новым знакомством.
Отныне он посещал уксусовара чуть ли не каждый вечер, иногда в компании Винтера, иногда один; они усаживались под висячей лампой подле растопленной печи среди бочек, каждый на своей деревянной скамье, и читали «Тома Джонса» либо упражнялись в описании разных характеров; и Антон Райзер был так доволен и счастлив, как бывал разве только с Филиппом Райзером. Но в обществе уксусовара он еще и чувствовал себя более уверенным и приподнятым над повседневностью, стоило ему подумать, что человек таких знаний и талантов столь терпеливо и стойко переносит свою судьбу, отказавшую ему в общении с более изысканным кругом, который мог бы дать его уму обильную духовную пищу. Сама мысль, что такой человек прозябает в темноте и безвестности, делала его достоинства более явными в глазах Райзера – так в темноте луч света кажется более ярким, нежели в сиянии множества других лучей.
В своем деле уксусовар К. (таково было его имя) был воистину великим человеком; и, пожалуй, мог бы стать большим ученым, хотя и не столь же великим, поскольку без постоянной борьбы со своей судьбой его душа не смогла бы приобрести такой возвышенной стойкости. Казалось, не было такого доброго дела, какое в его положении он мог бы себе позволить – и какого тем не менее он бы не совершал…
Свой добываемый в поте лица заработок он отчасти употреблял на то, чтобы способствовать образованию нескольких молодых людей, и это доставляло ему истинную радость. Иногда по вечерам он собирал их за своим столом или совершал с ними совместные прогулки, наслаждаясь возможностью угостить их за свой счет. Кроме того, он помогал одному бедному семейству, отрывая по грошу в день от своего скудного заработка – он ведь был только наемным работником в своей уксусоварне, владел которой его дядя-старик.
Компанию Райзера составляли теперь в основном трое – Винтер, Филипп Райзер и уксусовар, но вскоре к ним присоединился еще один юноша, который, несмотря на бедность своих родителей, вдохновленный примером Антона Райзера, твердо решил учиться. Уксусовар и его залучил через Винтера к своему столу, заботясь о его внутреннем росте. Беседы уксусовара очень напоминали сократовские диалоги, к тому же он нередко приправлял их очень тонкими насмешками над ребяческой глупостью и тщеславием своих юных друзей.
В начале зимы случилось событие, воодушевившее Райзера еще больше всех недавних событий: он получил от директора почетное задание – сочинить на немецком языке поздравительную речь ко дню рождения английской королевы, то есть к январю, каковую речь сам Райзер должен был произнести на этом торжестве.
Такое выступление было венцом заветных желаний всех воспитанников школы, добиться же этого смогли лишь весьма немногие, ибо, как правило, речь на днях рождения короля и королевы держали лишь молодые дворяне. На этом празднике обычно присутствовали принц, министры, другие именитые горожане, и все они по окончании речи желали успехов молодому человеку, который отныне считался надеждой государства. Зрелище этой церемонии прежде нередко угнетало Райзера, уверенного, что ему самому не суждено подняться на такую высоту.
И вот теперь Райзеру, еще в начале года всеми презираемому и отвергнутому, поручено столь вдохновенное дело, к исполнению коего он немедленно приступил с величайшим усердием.
Он решил написать свою речь гекзаметром; директор принес ему «Письма о литературе», посоветовав тщательно их проштудировать; среди прочего Райзер обнаружил там рецензию, автор которой бранил Цахариэ, переводчика Мильтонова «Потерянного рая», за плохие гекзаметры и сообщал много весьма полезных сведений о строении гекзаметра, цезуре и прочем. Все это Райзер хорошо усвоил и всячески старался отточить свой гекзаметр. Иногда он за день едва успевал сочинить три-четыре стиха, вечером же шел к Филиппу Райзеру, читал их ему и выслушивал его критику, после чего они принимались за чтение «Литературных писем», прочли их все, и тою же зимой возобновили свои «шекспировские ночи».
В ноябре Райзер написал свою речь почти наполовину и понес ее на суд к директору. Тот отозвался о ней с большой похвалой, однако сказал, что Райзер не сможет прочесть ее публично, ибо это повлекло бы за собой непосильные для него расходы. Даже небесный гром не мог бы поразить Райзера сильнее, чем эта новость. Все блистательные надежды, питавшие его во время сочинения речи, в одно мгновенье рухнули, и он снова очнулся в своем прежнем ничтожестве. Директор попытался его утешить, но он ушел с тяжелым сердцем и мрачной уверенностью, что ему суждена вечная безвестность. И тут ему на память пришли строки, когда-то им сочиненные для Филиппа Райзера и хорошо отражавшие его нынешнее состояние:
Я грезил высотою,
Но камнем вниз летел;
И понял я с тоскою,
Как горек мой удел.
И когда на другой день хор среди прочих пропел арию:
Ты умираешь, чтобы быть счастливым,
И видишь, что напрасно умирал,
он применил эти слова к себе и вдруг снова почувствовал себя таким одиноким, всеми презираемым и ничтожным, что ему расхотелось делиться своим горем даже с Филиппом Райзером. Он решил не ходить к нему, чтобы избежать разговоров о своей судьбе, снова такой ненавистной и не стоящей размышлений.
Вдоволь настрадавшись, он стал изобретать средство, как бы ему все же достичь своей цели. И оно само пришло ему на ум, лишь только он хорошенько задумался: нужно пойти к пастору Маркварду, который как-никак вновь стал возлагать на него надежды, и попросить его походатайствовать перед принцем о покупке пристойного платья и покрытии прочих расходов, необходимых для произнесения речи. Пастор Марквард сразу согласился на этот шаг и заверил Райзера в благоприятном исходе дела. У Райзера гора свалилась с плеч, и теперь ему оставалось лишь с бодрым духом приняться за продолжение речи, чтобы успеть подготовить ее ко дню рождения королевы. Меж тем вернулись холода, и он принужден был проводить вечера внизу, в комнате своих хозяев, вместе с квартировавшими в доме солдатами. Те заодно с хозяином силком вовлекали его в карточную игру, которой сами предавались для коротания долгих зимних вечеров. Здесь-то, по большей части вечерами и в сумерках, лежа головой к печи, он и сочинял будущую речь. Тогда же он измыслил и прекрасный способ развеять тяжелое настроение: лишь только вечерами оно им овладевало, он сей же час выходил из дома, под дождь и снег и в сгустившейся темноте шел гулять по городскому валу. И когда он большими шагами продвигался вперед, ни разу не случилось, чтобы в его душе не зародились новые упования и надежды, из которых, надо сказать, самые блестящие представлялись ему и самыми верными. Во время этих прогулок он сочинил лучшие пассажи своей речи, а все трудности стихосложения, казавшиеся непреодолимыми, когда он лежал головой к печке, отпадали сами собой.
