Далее он быстрым шагом прошел по валу к воротам св. Эгидия и еще раз взглянул через плечо на свое прежнее жилище, дом ректора, открывшийся с вала. Было уже два часа дня, в церкви зазвонили, и, приближаясь к воротам, он все более ускорял шаги. Ему чудилось, что могила вновь открывает свой зев за его спиной. Когда же город с его зеленым валом остался позади, а дома стали сливаться друг с другом, на душе у него полегчало, и наконец четыре башни, свидетельницы всех его горестей и обид, совсем скрылись из вида.
Четвертая часть жизнеописания Антона Райзера посвящена важному вопросу о том, в какой мере молодой человек способен выбирать дело своей жизни.
В ней правдиво описаны различные виды самообмана, в какие неискушенного героя вовлекло ложно понятое влечение к поэзии и театральному искусству.
Она также содержит, быть может, небесполезные и ненапрасные советы учителям, воспитателям, а равно и юношам, всерьез желающим на собственном опыте распознать, какие признаки отличают истинную склонность к искусству от мнимой.
Из дальнейшего рассказа видно, что мнимая склонность, заключающая в себе влечение, но не призвание, бывает столь же властной и обнаруживает себя точно так же, как это знакомо истинному артистическому гению, готовому на любые жертвы и муки ради достижения своей цели.
Предыдущие части нашей истории ясно показали, что неодолимая страсть Райзера к театру была обусловлена всей его жизнью и судьбой, тем, что с самого детства он оказался вытеснен из действительного мира, навсегда для него отравленного, и питался больше фантазиями, чем действительностью. Поэтому театр как подлинное воплощение фантазии виделся ему убежищем от всех притеснений и превратностей жизни. Только здесь ему свободно дышалось, здесь он чувствовал себя в родной стихии.
Однако он не вовсе утратил знание того, чем полнится окружающий мир, брошенный им отнюдь не по своей воле, ведь жизнь и бытие он ощущал не менее живо, чем другие люди.
Из-за этого в нем никогда не прекращалась внутренняя борьба. Он был недостаточно легкомыслен, чтобы безоглядно следовать внушениям своей фантазии и при этом оставаться в мире с самим собой, с другой стороны, ему не хватало твердости, чтобы до конца привести в исполнение какой-либо реальный план, могущий обуздать его мечтательность.
В его душе, как и в душах столь многих людей, истина боролась с химерой, действительность – с мечтой, и победителя не было. Этим вполне и объясняется странное состояние его души.
Противоречия внешние и внутренние – из них по сию пору состояла вся его жизнь. Насущным оставался лишь вопрос: как выйти из этих противоречий?
Когда Райзер потерял из виду ганноверские башни и быстрыми шагами устремился по дороге, он задышал свободнее, всей грудью – целый мир расстилался перед ним, и душе его в великом множестве открывались новые дали.
Все путы прошлой жизни, думал он, теперь разорваны, все оковы с него свалились. Ибо, поступи он в Гёттингенский университет, судьба все равно настигла бы его: ровесники и там продолжали бы его притеснять и наверняка сломили бы его дух.
Пока он был замкнут в этом кругу, уверенность в себе не могла в нем зародиться, поэтому нужно было как можно скорей покинуть этих людей, вольно или невольно отравивших дни его юности.
И вот теперь он окончательно разлучился с этим кругом. Поприще его страданий, мир, где он сполна вкусил юношеских мытарств, осталось позади, он удалялся от него с каждым шагом, устроив все таким образом, чтобы еще неделю никто его не хватился.
Теперь он испытывал сладчайшее удовольствие, оттого что никто, кроме Филиппа Райзера, не знает о его дальнейшей судьбе и о месте, где он теперь находится, оттого что его единственный друг не слишком огорчен их расставанием, а сам он теперь отрешен от всех отношений и глубоко безразличен всем, с кем сведет его дорога.
Если есть на свете состояние, прообразующее полный уход из жизни, то именно в таком состоянии пребывал теперь Райзер.
Когда дневная жара несколько спала, солнце склонилось к закату, а тени деревьев удлинились, он прибавил шагу, чтобы засветло, как бы за одну прогулку, преодолеть три мили до Хильдесхайма, да он и чувствовал себя как на прогулке, поскольку и Хильдесхайм, и Ганновер были ему близки как родной дом.
Подойдя к городским воротам, он первым делом стряхнул пыль с башмаков, пригладил волосы, взял в руку прутик, чтобы поигрывать им на ходу, и, то и дело останавливаясь и оглядываясь, словно поджидал кого-то, стал неспешно двигаться по мосту. И поскольку на нем были шелковые чулки, то по одежде его никак нельзя было принять за человека, вознамерившегося пройти пешком еще сорок миль.
Стража его не остановила, и он вместе с горожанами через ворота вошел в Хильдесхайм. Мысль о том, что никто из этих людей не увидел в нем чужака, что никто на него не оглядывался, напротив, он был сочтен за одного из них, хотя к их числу не принадлежал, – эта мысль была ему до крайности успокоительна и приятна.
Поскольку никто здесь его не знал и не обращал на него внимания, он и не сравнивал себя ни с кем из них. Он словно бы отделился от самого себя; его личность, прежде доставлявшая ему столько мучений и так его угнетавшая, перестала его тяготить, и он с радостью прожил бы всю оставшуюся жизнь, блуждая в толпе, вот таким же неузнанным и неприметным.
Войдя в город, он стал искать гостиницу вблизи ворот, и одна из улиц показалась ему знакомой. Он вспомнил, как четыре года назад вместе с ректором, в доме которого жил в ту пору, побывал здесь на празднике Тела Христова, вспомнил, в каком щекотливом и мучительном положении тогда оказался, не будучи ни изгнанным, ни принятым в общество своих попутчиков. И при мысли, что все это осталось в далеком прошлом, он почувствовал, что с его души точно свалился камень.
В гостинице, где он остановился, его встретили по платью, и у него не хватило духу отказаться от такого приема. Он не стал противиться, когда ему приготовили ужин, отвели кровать для ночлега, а утром подали кофе. Неспешно его потягивая и заодно листая Гомера, он вдруг очнулся от своего оцепенения и понял, что вся его наличность состоит в одном-единственном дукате, и этого должно ему хватить не только на путешествие за сорок миль, но и на прожитье в новом месте.
Он спешно расплатился по счету, сделавшись от этого беднее не меньше как на шестую часть своего достояния, справился о дороге, ведущей в Зезен, и в невеселых мыслях с тяжелым сердцем вышел за городские ворота.
Было еще совсем рано, дорога шла по приятной местности лесами и лугами, отовсюду доносилось пение птиц, и утреннее солнце лежало на зеленых верхах деревьев.
Ускорив шаг, он почувствовал, что уныние рассеивается и на смену ему вновь приходят бодрые мысли, заманчивые надежды и самые смелые упования. И в конце концов у него созрело решение, которое разом прогнало тяжелые заботы и на всю дорогу сделало его богатым и независимым.
Нужно лишь ограничить питание хлебом и пивом, спать только на соломе, никогда больше не заходить в города и тем свести дневные расходы к нескольким грошам. Таким способом можно продержаться дольше месяца и к концу пути сохранить немного денег.
Приняв такое решение и с этого дня неукоснительно ему следуя, он снова почувствовал себя по-царски свободным и счастливым. Добровольный отказ от всех удобств и даже от самого необходимого вызвал в нем необычайное одушевление: он почувствовал себя существом, поднявшимся над всеми земными заботами, бестревожно погрузившимся в мир мысли и фантазии, и потому, несмотря на видимое неустройство, эта минута стала одной из прекраснейших грез его жизни.
Однако вскоре в его голову закралась мысль, все же скрепившая его нынешнее бытие с прошлой жизнью, дабы оно окончательно не обратилось в мечту. Он представил себе, как хорошо было бы вновь ожить в памяти людей через несколько лет после своей мнимой кончины в новом, более благородном облике, и чтобы мрачные годы его юности рассеялись в лучах зари новых счастливых дней.
Эта мысль прочно обосновалась в глубине его души, и он ни за что на свете не отказался бы от нее. Все прочие его мечты и фантазии кружились вокруг нее и благодаря ей обретали высшее очарование. Одно лишь предположение, что он никогда больше не увидит людей, знавших его прежде, лишало его всякого жизненного интереса, а вместе с ним – самых сладостных надежд.
Когда солнце приблизилось к полудню, он зашел в захудалую деревенскую гостиничку, где, кроме пива и хлеба, заказать было нечего, так что ему и не пришлось отказываться от лишних услуг.
Несказанно обрадовавшись, что за считанные пфенниги ему принесли знатный кусок черного хлеба, который утолит его голод на весь день, он частью покрошил его в пиво и так впервые пообедал в полном соответствии с принятым строгим правилом, от которого уже не отклонялся во все время путешествия.
