Прошло несколько лет, прежде чем расточительный повеса почувствовал убыль в некогда полных сундуках и ларях, оставшихся после кончины отца. Прожорливая толпа собутыльников и беспечных весельчаков, игроков и бездельников и всех тех, кто стремился извлечь из блудного сына выгоду, крепко уцепившись своими хищными когтями за добычу, влекла его от одного удовольствия к другому, ни на миг не давая перевести дух, отрезветь и пробудиться его разуму. Но источник благополучия вдруг иссяк. Бочки золота из отцовского наследства были опустошены до самого дна.
Однажды Франц послал своему кассиру большой счёт, и тот, оказавшись не в состоянии выполнить приказ господина, вернул его с протестом назад. Это ошеломило молодого кутилу, но он почувствовал только досаду и недовольство строптивым слугой и ничуть не приписал происшедшее собственному дурному ведению хозяйства и беспорядку в финансах. Не затруднив себя изучением истинного состояния дел, он как мог излил досаду, извергнув несколько десятков проклятий, и дал пожимавшему плечами управляющему лаконичный приказ: «Найти выход!»
Пользуясь случаем, развили бурную деятельность маклеры, ростовщики и заимодавцы. Вскоре в пустую кассу кратчайшим путём под высокие проценты опять потекли большие суммы денег. Зал, выложенный настоящими талерами, был в то время в глазах кредиторов более надёжным ручательством, чем сегодня открытый аккредитив американского конгресса всех тринадцати соединённых штатов, и ещё какое-то время оказывал услугу Францу, однако вскоре по городу разнёсся слух, что серебряные плитки в столовой были, под шумок, сняты и заменены каменными. Тогда, по требованию заимодавцев, дело тотчас же было рассмотрено в судебном порядке. Слух подтвердился и, хотя нельзя было отрицать, что плитки из разноцветного мрамора a la mosaique [181] в столовой выглядят несравненно лучше, чем старые потускневшие талеры, кредиторы не оказали должного уважения тонкому вкусу владельца дома и немедленно потребовали оплаты по векселям. Когда же долги остались невыплаченными, отцовский дом со всей домашней утварью, сады и поля, а также вся движимость были проданы на аукционе с молотка при зажжённых свечах, а хозяин, пытавшийся ещё цепляться за некоторые юридические крючки, по приговору суда выселен из дома.
Теперь было слишком поздно раздумывать о своём безрассудстве, – никакие разумные соображения и спасительные меры уже не могли помочь. В наш утончённый век сочли бы, что герою, после всего что с ним произошло, следовало бы с достоинством сойти со сцены и как-нибудь исчезнуть: или предпринять далёкое путешествие, или повеситься, ибо в своём родном городе он уже не мог жить, слывя, как прежде, порядочным человеком.
Франц не сделал ни того, ни другого. Выражение «Что скажет свет?», придуманное французской моралью и как узда удерживающее от безумных и сумасбродных поступков, не приходило в голову беспутному парню, когда он был ещё богат, а его чувства не были настолько утончены, чтобы он мог ощутить позор легкомысленного разорения.
Ему, как только что протрезвевшему от пьяного угара кутиле, было непонятно, что с ним произошло. Он жил, как обанкротившийся расточитель, не унывая и не испытывая никакого стыда. К счастью, у него ещё оставалось несколько уцелевших при «кораблекрушении» фамильных драгоценностей, которые на какое-то время могли уберечь его от тяжёлой нужды.
Франц переехал на квартиру в глухом, отдалённом переулке, где солнце бывало редким гостем: лишь в самые долгие летние дни оно выглядывало из-за высоких остроконечных крыш, да и то ненадолго. Здесь для своих, теперь очень ограниченных, потребностей он нашёл всё что нужно: скудная кухня хозяйки спасала его от голода, печка – от холода, крыша – от дождя и четыре стены – от ветра; только от мучительной скуки не было ни средства, ни убежища. Беспутная толпа паразитов исчезла вместе с состоянием, и уже никто из прежних друзей больше не узнавал его.
Чтение тогда не было в духе времени: считалось неразумным убивать время бесполезной игрой фантазии, забивающей обычно легкомысленные головы нации.
Ещё не было ни сентиментальных, ни педагогических или психологических романов, ни народных комедий или рассказов о колдовстве, ни робинзонад, ни семейных или монастырских историй, ни Плимплампласкосов [182], ни Каккерлаков [183], и вся пошлая розентальская клика не занималась ещё мелкой торговлей галиматьёй, своей убогостью утомляющей терпение почтенной публики. Однако храбрые рыцари уже совершали многочисленные подвиги: Дитрих Бернский, Гильдебранд, рогатый Зигфрид, могучий Ронневарт гонялись за драконами и змеями и побеждали великанов и карликов, в двенадцать раз превосходящих силой человека. Достойный уважения Тейерданк [184] считался тогда высшим идеалом среди героев немецкой прозы; к тому же он был наделён блестящим остроумием, доступным, правда, только самым возвышенным душам – поэтам и мыслителям. Франц не принадлежал ни к одной из этих категорий и поэтому, не зная чем себя занять, либо настраивал лютню и иногда бренчал на ней, либо высовывался из окна и наблюдал за погодой, что, конечно, было таким же пустым занятием, как и труд наших метеорологов. Но в скором времени его склонность к созерцанию получила иную пищу, заполнившую пустое пространство в голове и сердце.
В узком переулке, как раз против его окна, проживала одна почтенная матрона вместе со своей изумительно красивой дочерью. В надежде на лучшие времена, они скромно довольствовались тем, что давала им прялка. Работая день за днём, неутомимые труженицы напряли столько ниток, что ими легко можно было обмотать город Бремен со всеми его валами, рвами и предместьями. Обе, собственно говоря, не были пряхами от рождения. Когда-то они знали лучшие времена и жили в достатке. Отец прелестной Меты имел собственный корабль, который сам грузил и ежегодно водил в Антверпен. Но сильный шторм похоронил в морской пучине и судно, и людей, и ценный груз. Мета в ту пору была ещё ребёнком.
Мать, рассудительная степенная женщина, стойко перенесла потерю мужа и всего состояния и, несмотря на бедность, из благородной гордости, словно позорную милостыню, отвергла сострадательную помощь друзей и родственников. Она ещё была в состоянии своими руками прокормить себя и дочь. Предоставив дом и всё, что в нём было ценного, бессердечным кредиторам погибшего мужа и переехав с дочерью в маленькую квартирку в узком переулке, женщина принялась за работу, каждый день с раннего утра и до поздней ночи проводя за прялкой, – так что не легко доставался ей кусок хлеба, и не раз смачивала она нитку горючими слезами. Зато, благодаря трудолюбию и настойчивости, она ни от кого не зависела и никому не была обязана.
Впоследствии научилась этому ремеслу и подрастающая дочь. Жили они так экономно, что мать Бригитта ухитрялась ещё откладывать от заработка сбережения и, по временам, пускать их в оборот, в небольшую торговлю льном. Но она вовсе не думала навсегда заключать свою жизнь в такие тесные рамки. Напротив, храбрая женщина надеялась на благоприятную перспективу в будущем и рассчитывала, что когда-нибудь снова придут счастливые времена и на склоне лет она ещё насладится бабьим летом. Нет, не пустые мечты и не бесплодная фантазия, а логика и трезвый расчёт питали её надежды. Бригитта видела, как словно весенняя роза расцветает её дочь. Скромная и добрая, наделённая столькими талантами души и сердца, она была радостью и утешением матери, готовой отказывать себе во всём, лишь бы дать ей приличное воспитание. Мать Бригитта верила, что если девушка близка к идеалу красоты, каким его представлял мудрый ценитель женщин – Соломон [185], то не может быть, чтобы не нашёлся честный человек, который не пожелал бы иметь такую драгоценную жемчужину украшением своего дома, ибо красота в соединении с добродетелью в те времена ценилась так высоко в глазах женихов, как в наши дни родословная и состояние. К тому же женщине в семье тогда отводилась более важная роль и, по утончённой экономической теории, на неё не смотрели как на ненужную домашнюю вещь.
Правда, прелестная Мета была словно прекрасный редкий цветок, который цветёт только в оранжерее, а не под открытым божьим небом. Она жила под строгим надзором матери в высшей степени скромно и тихо, и ей не позволялись никакие прогулки и никакие знакомства. Едва ли не раз в году она выходила за ворота родного города, да и то матери это казалось не совместимым с основными правилами её системы воспитания. К слову сказать, старая фрау Е… [186] из Мемеля думала когда-то иначе и, посылая прелестную Софи в Саксонию, конечно же на поиски жениха, вполне достигла поставленной цели: как много сердец зажгла странствующая нимфа, как много поклонников увивалось около неё! Но, если бы она оставалась дома как скромная домашняя девушка, то наверное отцвела бы в своей девичьей келье, не завоевав любви даже магистра Кубица. Другие времена, другие нравы! Дочери для нас – капитал, который должен быть пущен в дело и приносить доход. Когда-то их, как денежные сбережения, хранили под замками и засовами, но менялы всегда знали, где спрятано сокровище и как до него добраться.
