Коллектив авторов - Европейские поэты Возрождения

Преследуем, гоним за каждый стих
Невежеством и завистью презренной,
Ревнитель твой не знает благ земных.

Давно убор я создал драгоценный,
В котором Галатея расцвела,
Дабы вовек остаться незабвенной.

«Запутанная» сцены обошла.
Была ль она такой уж некрасивой?
Была ль не по заслугам ей хвала?

Комедии то важной, то игривой
Я полюбил своеобразный род,
И недурен был стиль мой прихотливый.

Отрадой стал для многих Дон-Кихот.
Везде, всегда — весной, зимой холодной
Уводит он от грусти и забот.

В «Новеллах» слышен голос мой природный,
Для них собрал я пестрый, милый вздор,
Кастильской речи путь открыв свободный.

Соперников привык я с давних пор
Страшить изобретательности даром
И, возлюбив камен священный хор,

Писал стихи, сердечным полон жаром,
Стараясь им придать хороший слог,
Но никогда, из выгоды иль даром,

Мое перо унизить я не мог
Сатирой, приносящею поэтам
Немилости иль полный кошелек.

Однажды разразился я сонетом:
«Убийственно величие его!» —
И я горжусь им перед целым светом.

В романсах я не создал ничего,
Что мог бы сам не подвергать хуленью.
Лишь «Ревность» принесла мне торжество.

Великого «Персилеса» тисненью
Задумал я предать — да служит он
Моих трудов и славы умножению.

Вослед Филиде песен легкий звон
Моя Филена в рощах рассыпала,
И ветер уносил под небосклон

Мечтания, которых я немало
Вверял теченью задушевных строк.
Но божья длань меня не покидала,

И был всегда мой помысел высок.
Влача покорно жребий мой смиренный,
Ни лгать, ни строить козни я не мог.

Я шел стезею правды неизменной,
Мне добродетель спутницей была.
Но все ж теперь, представ на суд священный,

Я не могу не вспомнить, сколько зла
Узнал, бродя по жизненным дорогам,
Какой урон судьба мне нанесла.

Едва зима войдет в свои права,
Как вдруг, лишаясь сладкозвучной кроны,
Свой изумруд на траур обнажепный
Спешат сменить кусты и дерева.

Да, времени тугие жернова
Вращаются, тверды и непреклонны;
Но все же ствол, морозом обожженный,
В свой час опять укутает листва.

И прошлое вернется. И страница,
Прочитанная, снова повторится…
Таков закон всеобщий бытия.

И лишь любовь не воскресает снова!
Вовеки счастья не вернуть былого,
Когда ужалит ревности змея.

Измученный оратай,
в морозный день чуть жив,
мечтает, иней с бороды сметая,
о всей пшенице, сжатой
средь августовских нив,
и о вине, чья кровь пьянит, густая,
он пашет дол, мечтая
о том, как серп возьмет,
и этим облегчает груз забот.

Тяжелые доспехи
и меч влачит с трудом юнец,
чью ратный труд сгибает спину,
и нет ему утехи,
он милый отчий дом
меняет на враждебную чужбину,
но, строгую судьбину
забыв, идет солдат
на рать, избранник будущих наград.

Кочует в океане,
доверясь двум стволам,
любитель злата из отважной братьи;
здесь меркнет дня сиянье,
и горний неба храм
штурмуют волны в яростном подъятье;
а он, в мечтах о злате,
забыл, что смерть близка,
искатель страстный желтого песка.

Покинув ночью ложе,
где сладко спит жена,
идет охотник за добычей в поле,
где хладный ветр по коже
и снега белизна,
но разве не награда в этой доле —
лишать природной воли
стремительных зверей:
как ни хитры они, а он хитрей.

Труду вослед награда,
своя пора и прок,
одно влечет другое непременно,
и зимняя прохлада
дает плоды в свой срок —
вот так идет времен согласных смена,
и лишь одна нетленна
Надежда среди благ,
живая там, где все похитил мрак.

Надежду отбирая,
что сердцу дашь взамен?
Что может заменить нам это диво?
Надежда, умирая,
все обращает в тлен.
Зачем бежишь ты, Флерида, стыдливо
природного порыва?
Рук любящих страшась,
чем наградишь ты трепетную страсть?

Любовь равно мужчине
и женщине дана;
он — не скрывает вожделенной цели;
и если половине
доверится она,
то сбудутся надежды их на деле.
Умерь вражду — ужели
противиться резон?
Придет пора — и рухнет бастион.

О смерти отблеск, злой кошмар, не надо
терзать меня, изобразив конец,
пришедший единенью двух сердец,—
любовь последней служит мне отрадой.

Спеши туда, где дремлет за оградой
тиран, замкнувшись в золотой дворец;
где спит, за свой карман держась, скупец,—
чтоб сон для них был мукой — не усладой.

Пусть первому приснится, что народ
стальные двери в гневе пробивает,
что раб продажный в руки нож берет;

Второму — что богатство убывает,
что в дом его проник разбойный сброд;
и пусть любовь в блаженстве пребывает.

Отнес октябрь в давильни виноград,
и ливни пали с высоты, жестоки,
и топит Ибер берега в потоке,
мосты, поля окрестные и сад.

Опять Монкайо привлекает взгляд
челом высоким в снежной поволоке,
и солнце еле видно на востоке,
когда сошли на землю мгла и хлад.

Вновь аквилон терзает лес и море,
везде — в полях и в гаванях — народ
от ветра двери держит на запоре.

И Фабьо на пороге Таис льет
ручьи стыдливых слез, пеняя в горе,
что столь бесплоден долгих дней черед.

Во-первых, дон Хуан, поверьте мне:
Эльвира, что одета всем на диво,
не более модна и прихотлива,
чем это соответствует цене.

Затем, поскольку мы наедине,
скажу, что ложь Эльвиры столь красива,
что и краса, которая не лжива,
вовек не будет с нею наравне.

И если правда ложью оказалась,
зачем рыдать, когда и детям яспо,
что все в природе — лицедейство сплошь.

И неба синь, что нас слепит всечасно,
не небо и не синь. Какая жалость,
что вся эта краса — всего лишь ложь.

Открой же мне, о вседержитель правый,
в чем промысл твой всевышний заключен,
когда невинный в цепи заточен,
а суд творит неправедник лукавый?

Кто мощь деснице даровал кровавой,
твой, божий, попирающей закон?
Чьей волей справедливый взят в полон
и наделен несправедливый славой?

Зачем порок гарцует на коне,
а добродетель стонет из подвала
под ликованье пьяных голосов?

Так мыслил я. Но тут явилась мне
вдруг нимфа и с усмешкою сказала:
«Глупец! Земля ли лучший из миров?»

О бесценная свобода,
Ты, что золота дороже,—
В мире божьем драгоценного немало!
Под лучами небосвода
На подводном мягком ложе
Много перлов ослепительно сверкало.
Но всегда их затмевает блеск кинжала,
Пот и кровь их заливают,
Жизнь — их страшная оплата,
И свободу, а не злато
Дети мира неустанно воспевают,
Все в пей слито величаво;
Жизнь, добро, богатство, слава.

И когда мне вдруг забрезжил
Средь земного прозябанья
Свет небесный, свет живительный и яркий,—
Ибо я дотоле не жил
И сучили нить страданья
Три загадочных сестры, седые Парки,—
Охватил меня восторг немой и жаркий,
Утоленье вечной жажды!
Я свободою владею,
Упиваюсь жадно ею,
И лишь тот, кто в жизнь мою проник однажды,
Тот оценит беспристрастно,
Как судьба моя прекрасна.

Я, единственный властитель
Сей горы и долов милых,
Наслаждаюсь их привольем бесконечно,
И войти в мою обитель
Честолюбие не в силах,
Ибо скромный жребий выбрал я навечно.
И когда веду я за руку беспечно
Слепенького мальчугана,
Ищущего перехода,
Защитит меня свобода
От стрелы, меча, насилья и обмана.
Я оплачу боль чужую
И спою, о чем горюю.

На заре, уже омытой
Первой розовой росою,
Я из хижины, в предутреннем тумане,
Выхожу к реке, покрытой
Огневою полосою,—
Здесь ищу себе дневное пропитанье.
И когда жары почую иарастанье,
Грудь стеснится, взор смежится,
Ива тенью вырезною
Охранит меня от зноя,
Ветерок над головою закружится,
Щебет и благоуханье
Восстановят мне дыханье.

Сходит ночь в плаще громадном,
Никнет день в ее объятья,
И надолго воцаряется прохлада.
И в тумане непроглядном
Песнь заводят, слов не тратя,
Дети сумрака, веселые цикады.
И тогда моя единая отрада —
Строки деревенской прозы,
Немудреные подсчеты,
Но легки мои заботы;
Ведь подвластны мне лишь овцы или козы,
И мой день не омрачали
Королевские печали.

Груша нежно зеленеет,
Яблоки сгибают ветку,
И, как воск, прозрачно-желт орех мускатный,
Терн поспел, и ярко рдеет,
Лозами заткав беседку,
Виноград — медвяный, сочный, ароматный,
Изобилен урожай мой благодатный!
И пока его сберу я
Терпеливою рукою,
Над спокойною рекою,
Там, где Эстио катит ласковые струи,
Увенчает сбор мой новый
Золотистый плод айвовый.

Не завидую чужому,
Хоть богатому жилищу,
Где разврат и бессердечье душу давят.
В чистом поле я как дома,
Здесь нашел я кров и пищу,
Здесь вовек меня навет не обесславит.
Кто вкусил от сельской неги, не оставит
Шкурой застланного ложа,
Ибо так оно покойно,
Что презрения достойно
Ложе бархатное чванного вельможи.
Бедный ключ, поящий травы,
Не таит в себе отравы.

Во дворце, в толпе придворной,
В жажде роскоши сугубой,
Новой утвари, еды или наряда
Я бы шею гнул покорно
И тянул проворно губы
К той руке, в которой спрятана награда.
Ждал неверного, обманчивого взгляда
Тех, кто краткий миг в фаворе
И возносится над нами,
Кто в погоне за чинами
Видит счастье иль отчаянное горе…
Мир милей в крестьянском платье,
Чем война в парче и злате.

Не боюсь аристократа,
Не робею толстосума,
Не лакействую пред тем, кто на престоле,
Не стремлюсь затмить собрата,
Не ищу пустого шума,
Вечной славы и расфранченной неволи.
Но порадует крестьянское застолье,
Как пастух придет усталый,
Хлебом, и вином, и мясом,—
А вечерним тихим часом
Одинаково великий спит и малый.
Все равны во мраке ночи,
Когда сон смыкает очи.

Умерь свои громкие стоны,
Моя разбитая лира:
Душе моей многострадальной
В аккорде одном не излиться.
Изломана ты изрядно
Немилостивой судьбою,
И твой несчастный владелец
Тебе, бедняжка, подобен.
Давай же снова расскажем
О бедах, давно не новых,
И в этой печальной песне
Печальный оплачем жребий,
Твои безумные струны —
Единственная отрада
Безумца-поэта, который
Теперь умудрен страданьем.
А если кто не поверит,
Что стал я много мудрее,—
Пусть сам пройдет мою школу,
Познает горечь изгнанья.
Тогда он скажет, наверно,
Что самый благоразумный
Не смог бы такие обиды
Стерпеть, не издав ни звука.
И все же лишь та, в ком причина
Всех мук моих и унижений,
Мне может принесть исцеленье
И сладостный свет надежды;
Когда в кипарис высокий
Ударит молния с неба,
Он падает, опаленный,
И гибнет в огне жестоком,
Но если злобная буря
Над тростником пронесется,—
Тот гнется и стелется низко,
А после встает невредимый…

О ты, Вавилон кишащий!
Так, видно, судьбе угодно,
Что издали я, сквозь слезы,
На пышность твою взираю.
В обители бедной и скромной,
Которая столь дорога мне,
В моем одиночестве тихом
Прозрел я и многое понял.
Я вижу, какие лавины
Позорных и подлых наветов
Катятся с гор твоих черных —
Гор клеветы и обмана…
По улицам многолюдным
Рыщут хищные звери,
На ощупь бродят слепые,
Беспомощно спотыкаясь…
А сколько там душ томится
Под мертвою оболочкой,
Честных душ, обреченных
На медленную погибель;
Сколько самодовольных
Богатых невежд и болванов,
Чьим глупостям с восхищеньем
Прислужники их внимают!
А сколько коварных Веллидо
Под маской друзей бескорыстных
И Александров Великих,
Ничтожных в своем самомненье!
Как много там хитрых Улиссов
И юных сирен сладкогласных,
Как много коней троянских,
В чьем чреве враги с оружьем!
Как много судейских жезлов,
Настолько тонких и гибких,
Что гнутся они послушно
Под тяжестью страха и денег!
Как много людей никчемных,
Что прячутся за спиною
Других, достойных почтенья,
Доверчивых, благородных,—
И их сосут потихоньку;
Так плющ сосет, обвивая
Мощный и стройный тополь,
Его животворные соки.
Как много там лицемеров,
Падких до денег и славы,
Чьи веки опущены скромно,
Чтоб алчность не выдать взглядом.
Сколько там важных сеньоров,
Чье чувство чести и долга
Сравнится величиною,
Пожалуй, лишь с их долгами;
Как много сеньор надменных,
Растративших состоянья
Предков с гербом золоченым
На золото позументов!
Сколько там гордых Лукреций,
Чья нерушимая верность
Рушится даже от звона
Мелкой разменной монеты!
Каждый хватает, что может,
Обманывает, как умеет,
А золота блеск, словно латы,
Любые грехи прикрывает.
И полчища разоренных
Рядятся в шелка и бархат,
Купленные ценою
Подлости и бесчестья;
Толпы юнцов безусых,
Отвагой дам умиляя,
Толкуют о фландрских битвах,
Ни разу боя не видев;
Льстецы вельмож окружают,
Униженно изгибаясь,
И сети интриг плетутся
В надежде на щедрость подачек…
Уроды в пышных нарядах,
Расшитых камзолах и брыжах
Мнят, что они красивы —
Им лгут зеркала кривые,
А пылкие кавалеры
С ухоженными усами,
Хоть машут шпагами грозно,
На деле — жалкие трусы.
Придворные выступают
В плюмажах, огромных, как крылья,
Что их вознесли высоко…
Как больно им будет падать!
О Вавилон, гудящий
Шумом разноязыким!
Ты добрая мать чужеземцам,
Но — мачеха собственным детям!
Когда-то народы мира
Казну отдавали Риму,
А нынче все из Мадрида
Сокровища только увозят!
Но, лира, скорее умолкни!
Зашли мы слишком далеко:
Боюсь, своей головою
За это можно ответить.
О многом, что нам известно,
Болтать мы лучше не станем,
И наши обиды скроем
Под тяжкой плитой молчанья!

О злополучная лодка,
Разбившаяся о скалы,
Без парусов, без мачты,
Одна среди волн свирепых!
Куда тебя злобный ветер
От милой земли уносит?
Куда ты плывешь, бедняга,
В какие стремишься дали,
Надеждою безрассудной
Иль дерзкой мечтой влекома?
Подобно судам могучим,
Что знают дальние страны,
Покинув привычный берег,
Ты смело уходишь в море,
К судьбе своей равнодушна,
Величественно-печальна,
В игре стихий беззащитна,
Себя ты волнам вверяешь…
Но знай, что волны коварно
Тебя увлекут к утесам,
Где почести разобьются
О рифы зависти черной.
Пока ты плавала, лодка,
Вблизи берегов знакомых,
Тебе ничем не грозили
Порывы гневные ветра;
Полет твой был беззаботен,
Ибо места родные
Неглубоки, укрыты
И плавать в них безопасно.
Правда, на родине ныне,
Ах, не в чести добродетель:
Там и жемчужину ценят
Лишь в дорогой оправе…
Ты скажешь, что знаешь многих,
Кто в милостивую погоду
Снимался с якоря нищим,
И богачом возвращался.
Не следуй этим примерам:
Из тех, кто умчался далеко,
Сколько несчастных погибло,
Прельстившись чужой удачей!
Ведь для открытого моря
Нет у тебя в запасе
Ни весел лжи хитроумной,
Ни паруса тонкой лести!
Кто обманул тебя, лодка?
Не поддавайся соблазну
И поверни обратно,
Чуя верную гибель!
Разве твоя оснастка
Годна для далеких странствий?
Где в ней цветные флаги,
Вымпелы золотые,
Где высокие реи,
С которых издали виден
Зеленый лесистый берег
Со светлой каймой песчаной?
Где лот на длинном канате,
Чтоб глубину измерить,
Когда ты с пути собьешься
И будешь блуждать во мраке?
Что пользы от громкой славы
Беднягам, па дне погребенным?
Ведь никогда неудачник
Мечты своей въявь не увидит!
Быть может, тебя опояшут
В соленой подводпой чаще
Зелепо-красные ветви
Густых кудрявых кораллов,
Зато блестящие листья
Пышных венков лавровых
На берегу увенчают
Суда с богатой добычей.
Ужель ты хочешь, чтоб стал я,
Тебя стараясь прославить,
Средь моряков Фаэтоном,
Сгоревшим в пламени неба?
Увы, миновало время,
Когда зефир легкокрылый
Порхал над нежною розой,
Дыша ее ароматом.
Теперь ураган жестокий
Несется с яростным воем
И катит валы крутые,
До солнца вздымая брызги,
Из раскаленного горна
Небесной кузницы жаркой
Льются лучи, опаляя
И замки, и крыши хижин…
Ты помнишь, как мы с тобою
Мирно ловили рыбу
И, выйдя на берег с уловом,
Довольные, обсыхали?
Заря заливала небо
Розовым перламутром,
Борта твои, полные рыбы,
Блестели жемчугом влажным;
С моей возлюбленной вместе
В прибрежной хижине скромной
Мы тихий приют находили
И ложе из свежих листьев;
Она звала меня мужем,
Я звал ее нежно женою;
Пред столь лучезарным счастьем
Бледнели светила в небе…
И вот нежданным ударом
Смерть с милой меня разлучила…
О лодка, до самого края
Тебя затопили слезы!
Ну что ж, валяйтесь без дела
Теперь и весла и сети!
Тому, кто лишился счастья,
Крылатый парус не нужен!
Владелица бедной лодки,
Ты сладостный мир вкушаешь,
А я лишь мечтаю о праве
К тебе с мольбой обратиться:
О, сделай так, чтобы мог я
Судьбу разделить с тобою,
С тобою, прекрасной и чистой,
Встретиться в вышних сферах!
Внемли любви моей пылкой,
Ведь божества милосердны
И не должны оставаться
Глухи к людским стенаньям!
Но нет, ты меня не слышишь!
А впрочем, о чем сокрушаться?
Век человека недолог,
И мы увидимся вскоре!
Живому — всего не хватает,
А мертвому — много ли надо!