же?
— Разве не дал я слово? — ответил Фюн.
— И все-таки, — продолжал учитель, — я ушел, чтобы смог ты съесть рыбу, если б почуял, что должен.
— С чего бы хотеть мне чужую рыбу? — сказал гордый Фюн.
— С того, что у юных желанья сильны. Я думал, что ты, может, попробовал, а затем и объел меня совсем.
— Я случайно ее попробовал, — рассмеялся Фюн, — ибо, покуда рыба жарилась, у нее под шкурой вздулся громадный пузырь, я прижал его пальцем. Обжегся — и сунул палец в рот, чтоб не было так больно. Если лосось твой такой же на вкус, каким показался мне мой палец, — смеялся Фюн, — очень он, значит, хорош.
— Как, говоришь, звать тебя, родное сердце? — спросил поэт.
— Я говорил, что зовут меня Демне.
— Имя твое — не Демне, 4— промолвил добрый учитель, — имя твое — Фюн.
— Так и есть, — отозвался юнец, — но мне неведомо, откуда ты это знаешь.
— Пусть и не ел я Лосося Знания, кое-какое свое соображение имеется и у меня.
— Хитро это — знать то, что ты знаешь, — изумленно проговорил Фюн. — Что еще тебе про меня известно, милый учитель?
— Известно мне, что я не сказал тебе правду, — ответил, скрепя сердце, Финегас.
— Что же сказал ты мне взамен?
— Я сказал тебе ложь.
— Нехорошо это, — признал Фюн. — Что же за ложь то была, учитель?
— Я сказал тебе, что Лосось Знания должен был попасться мне — согласно пророчеству.
— Да.
— И это правда — я поймал рыбу. Но я не сказал тебе, что лосось полагался не мне, хотя и такое было в пророчестве, и умолчание это есть ложь.
— Ложь невеликая, — утешил его Фюн.
Не должна она сделаться больше, — сурово ответил поэт.
— Кому же положена рыба?
— Положена рыба тебе, — ответил Финегас. — Положена Фюну, сыну Кула, сыну Башкне, и отдана будет ему.
— Тебе будет половина рыбы, — вскричал Фюн.
— Ни кусочка и шкуры не съем, даже самого малого, с кончик малейшей кости, — решительно молвил бард, трепеща. — Ешь эту рыбу, а я посмотрю на тебя и восхвалю богов Подземного мира25 и всех Стихий.
Фюн съел Лосося Знания, и, когда рыба исчезла, громадная радость, покой и восторг вернулись к поэту.
— Ах, — сказал он, — велика была схватка моя с этой рыбой.
— Боролась она за жизнь? — спросил Фюн.
— Боролась, но не это имею я в виду.
— Ты тоже съешь Лосося Знания, — заверил его Фюн.
— Ты его съел, — воскликнул блаженный поэт, — и раз ты подобное мне обещаешь, оно оттого, что ты ведаешь.
— Я обещаю и ведаю, — сказал Фюн, — ты еще съешь Лосося Знания.
Все, что мог, он от Финегаса перенял. Его обучение завершилось, пришло время испытать его и попробовать все остальное, что было у Фюна в уме и теле. Простился он с милым поэтом и отправился в Тару Королей.
Стояла пора Саваня26, и в Таре шло празднество, где собирались со всей Ирландии те, кто был мудр, или умел, или благородных кровей.
Вот какова была Тара, когда была она. Возвышался в ней укрепленный чертог Верховного короля, снаружи — еще одно укрепление, в стенах которого четыре дворца поменьше, по одному на каждого из четырех королей окраин27; снаружи — великий зал пиров, а вокруг всего священного холма в исполинской его шири возносились внешние бастионы Тары. Отсюда, из сердца Ирландии, шли четыре дороги — на север, юг, восток и запад, а вдоль тех дорог, сверху донизу и по обе стороны Ирландии, перед Саванем неделю за неделей двигался бесконечный поток путников.
Вот веселая ватага пронесла великие сокровища — украшать шатер владыки Мунстера. Вот, по другой дороге, едет чан из мореного тиса, громадный, как дом на колесах, влечет его сотня прилежных волов, а в чане — эль, каким утолят жажду королевичи Коннахта. На третьей дороге — ученые мужи Лейнстера, у каждого замысел в голове, из-за которого расстроится длав28 с Севера, а у южного отвиснет челюсть и станет ему неловко, и шагают они торжественно, каждый — при лошади, что нагружена с горкой и вширь отчищенными от коры ивовыми или дубовыми щепами, изрезанными сверху донизу огамическими письменами; первые строки стихов (ибо записывать больше первой строки было преступлением перед мудростью), имена и даты владык, порядок законов Тары и подчиненных краев, имена мест и их значения29. На буром жеребце, что бредет себе мирно, быть может, едут битвы богов — за две или десять тысяч лет; эта кобыла с изящной поступью и злыми глазами, может, гнется под грузом од, записанных на дубе, в честь семьи ее обладателя, да под тюками баек чудных, добавленных на всякий случай; а может, тот пегий конек сдает задом в канаву всю историю Ирландии.
В таких странствиях все говорили со всеми, ибо все были друзья, и всяк считал оружие в чужой руке лишь подспорьем, чтоб тыкать неспешную корову или умиротворять громким шлепком гордокопытного жеребенка.
В это бурление и толчею веселого человеколюбия и проскользнул Фюн, и будь у него настроение драчливо, как у раненого кабана, все равно не нашел бы он тут, с кем повздорить, и будь у него взгляд пронзителен, как у ревнивого мужа, не встретил бы он взгляда, в котором расчет, угроза или страх: Покой Ирландии торжествовал, и на шесть недель человек человеку сосед, а народ — гость Верховного короля. Фюн пошел следом за знаменитыми.
Его прибытие совпало с первым днем празднеств и великого пира-приветствия. Фюн небось изумлялся, глядя на яркий город, на колонны сияющей бронзы и на кровли, выкрашенные во все цвета, — каждый дом казался укрытым простертыми крыльями исполинской роскошной птицы. Наверняка поразили его и сами дворцы, пышные от красного дуба, отполированные внутри и снаружи заботой и жизнью тысячи лет, вырезанные терпеливой сноровкой бесчисленных поколений самых великих творцов самой творящей страны в западном свете. Должно быть, город казался оплотом грез, таким, что хватает за сердце, когда, заходя с великой равнины, Фюн увидел Тару Королей, что стояла на холме, словно в ладони, и собирала все золото солнца, чтобы отдать его в яркости столь же пышной и нежной, как эта вселенская щедрость.
В великом зале торжеств все было готово к пиру. Благородные люди Ирландии со своими неотразимыми спутницами и лучшие из ученых и искусников расселись по местам. Сам Ард Ри, Конн Ста Битв30, воздвигся на возвышении, что царило над всем обширным залом. По правую руку воссел его
