В долгие зимние вечера шила она сыну рубахи нарядные, красивой стёжкой камзол расшивала, сырки над огнем сушила — в дорогу неближнюю. Так и шло время. И оглянуться мать с сыном не успели, как на лугах снег уже начал таять. А из-под него сначала робко, по одному, а потом уже пучками, начали выглядывать подснежники. Следом за ними появились белые и лиловые крокусы, ветер ласковый и теплый подул, помог почкам расцвести на старой черешне, пташек разных петь сманил…
Была это первая в недлинной жизни Метека весна, когда не радовался он ни солнышку, ни бурливой воде горных потоков. Наступал несчастный день, когда ему предстояло расстаться с матерью и родным домом, с горами любимыми и свободой… Как жаль ему было покидать пихты зеленые, шумные потоки и луга горные!
Однажды утром взял Метек свою яворовую скрипку и пошел на луг, чтобы с родными местами на долгие годы проститься. Как всегда сел на поваленный бук, напротив груды камней, и повел очами по лесам далеким, по долинам цветущим, по вершинам гор, на которых еще снег лежал. Только печальными были теперь глаза эти, и слезы в них крупные блестели. Зарыдала и скрипка: лилась по горам песня грустная о яворе, который засыхает, потому что злые люди обрубили у него кроны:
Явор зеленый,
Где твои кроны?
Их люди срубили,
Что в полночь тут были…
Долго играл Метек свои печальные мелодии, давно уже прозвонили в костёле к поздней обедне. Когда солнце к западу склоняться начало и над потоком в долине медленно туман седой стал подниматься — зашуршало среди камней и блеснуло что-то под солнцем: словно бы потерянная монета.
Поглядел Метек на камни. И опять то самое диво увидел, что и летом: Змеиный Король в золотой короне. Явился сюда из далекой пещеры, скрытой где-то в скалах у подножья Бараньей Горы. Пробудила его от глубокой дрёмы пришедшая в горы весна, привлекла на зацветший луг Метекова скрипка. Спустился он с груды камней и у ног парня в клубок свернулся, как прежде, только голову высоко поднял. Корона его отбрасывала во все стороны золотистое сияние.
— Вот и снова мы с тобою свиделись, Метек! — человеческим голосом промолвил Змеиный Король. — И очень я рад этому. Но скажи мне — почему ты так печально играешь? Глаза у тебя тоскливые, и лицо изменилось. Скажи же мне, что тебя тревожит, а я попробую помочь…
Опустил Метек скрипку яворовую, с благодарностью посмотрел на змею и сказал:
— Правду говоришь, ваша милость, Король! Грустно мне очень, и потому тоскливые песни сегодня играю. А всё это из-за того, что расстаюсь я с матушкой родимой, с горами, со свободой…
Проницательно посмотрел на него Король глазами изумрудными.
— Как это так? — недоверчиво спросил юношу. — Хочешь покинуть горы? Бросить мать и хозяйство отцовское?!
— Да… — прошептал Метек, и по лицу его две слезинки горькие скатились.
— Но скажи, почему так получилось?.. Говори же, человек! — беспокойно зашипел Змеиный Король. И тогда Метек рассказал ему обо всём, что случилось в Вене.
— Нет, не уедешь! — очень строго и важно сказал на это Король. — Не печалься: никогда этого не будет, потому что ты горячо любишь горы и оттого так чудесно играешь, что сердце твое этого жаждет. Над сердцем даже император не властен!
Сказав это, Король качнул головой.
Упала с его головы корона золотая и, излучая дивный блеск, прямо к ногам Метека подкатилась.
— Оторви теперь от моей короны один листочек, спрячь на груди и всегда носи при себе! — сказал Змеиный Король. — Даже крохотная частичка моей короны делает невидимым того, кто ею обладает. Видеть тебя будет только тот, кто больше всех любит!
— Матушка! — радостно прошептал счастливый Метек.
— Да, мать и… я! — добавил Змеиный Король.
Никто во всех Бескидах так никогда и не узнал, как и почему навсегда исчез Метек Облаз из глаз людей. Сначала думали, что скрывается он где-то на самой вершине Бараньей Горы — порой доносились оттуда далекие звуки его скрипки. Не один раз искали его люди — не нашли и следа юноши. Тщетно разыскивали его солдаты императорские: все Бескиды перетряхнули, но и они не нашли.
Метек исчез.
Говорили о нем, что в горах затерялся… А другие иначе рассказывали — будто его скалы поглотили: не хотели, чтобы ушел из Бескидов тот, кто их так горячо любил.
Только мать старая знала, что это листок с короны Змеиного Короля скрывает ее сына от глаз людских и хранит от приказа императорского. А Метек по ночам приходил домой и, как надлежало хорошему крестьянину, хозяйство свое исправно вел. Днем же сидел высоко на горном лугу, овец пас и на скрипке играл. Тогда выходила мать его на порог хаты, да смотрела издали на сына. Счастлива была, что он при ней остался и что не запрятали его в золотую клетку неволи императорской, во дворце…
В давние-предавние времена притащился в Бескиды огромный дракон. И были у этого жестокого и кровожадного чудовища когти рыси, зубы волка и сила ста самых больших медведей. А вместо шерсти или перьев было оно покрыто панцырной чешуей, которую не могли пробить ни стрела летучая, ни копье острое, ни меч стальной — ломалась сталь, а железо в стружку свивалось, когда касалось пластин костяных, что на хребте у дракона торчали.
Девятью парами глазищ смотрело чудовище на свет белый. А горели они хищно на девяти головах, ощетиненных острыми шипами. Из девяти пастей дракона извергался клубами темный дым, который наподобие облачка взлетал всюду, где только появлялось чудовище.
Долго ходил дракон по горам и долинам, долго высматривал в Бескидах местечко поудобнее — для логовища. Однажды, ранним летним утром, притащился он к горе Раховец и стал взбираться по склону — к вершине, старым лесом поросшей.
— Красивая гора! — проворчал дракон и стал принюхиваться, втягивать в себя воздух со всех четырех сторон света. — Не слишком высокая и не очень низкая… Всюду поляны и луга среди леса. Сюда люди стада свои пригонят. Чую запах овец и коров… О, какой приятный запах! Сейчас бы обед хороший сгодился, но больше всего жажда меня мучит. Близко ручей… А тут и второй! Там — третий…
Склонил дракон самую большую пасть к чистой воде потока и жадно пить начал.
— Угмм… Холодная… чистая водичка! Не пробовал еще такой вкусной!
Ворча от удовольствия, двинулся дракон напрямик через чащобу, чтобы обойти вокруг Раховца.
С обхода этого вернулся он довольный: не два и не три, а девять потоков с холодной, живительной водой нашел он на своем пути. Все они текли с вершины горы в долины, где три сестры-реки — Сола, Рыцерка и Рава — быстро несли свои воды среди лиственничных рощ, пихтовых лесов и шумящих полными колосьями полей.
Горные потоки питали реки, речушки и ручьи в долинах. Повсюду буйно зелень росла. Радостный мир был вокруг. Всё благоухало и цвело.
«Девять потоков сбегает по склонам этой горы… — думал дракон. — У меня девять голов, а стало быть и девять отличных пастей, которые охотно пьют такую прозрачную, чистую и холодную воду. Здесь каждая моя пасть может пить из отдельного потока! Вот это действительно радость!.. Решено: остаюсь на этой горе! Где еще найду я такие удобства?»
Утолив жажду, утомленный долгой дорогой, улегся дракон спать. Забрался в самую чащобу и вытоптал себе ногами логово в темном и глухом уголке, где мох погуще.
Спал он до самого вечера, а храп его девяти голов над Раховцем звучал, будто раскаты грома близкой бури.
Когда на западе потускнела заря вечерняя — пробудился дракон и на охоту отправился. Повезло ему: четырех оленей пожрал, которые неосторожно к чаще приблизились, где чудовище притаилось. Потом выкопал себе дракон на склоне Раховца, почти у самой вершины, такую глубокую и обширную пещеру, что мог теперь спать внутри горы. А при входе в это логово — чтобы от врагов уберечься — нагромоздил он огромные и причудливые обломки скал.
Если посмотреть на них — вроде бы сени рыцарского замка напоминали. Заканчивались они большим и низким каменным отвором, самой природой устроенным наподобие дверей.
Удобным и тихим для дракона было это логово. Однако девятиголовое чудовище охотнее бродило по лиственничным рощам у подножия Раховца, либо по берегу самого глубокого и широкого потока. Ловчее ему было добычу там подстерегать, да и на солнышке любило оно погреться. К потоку этому приходили напиться воды олени и лани, а люди туда стада свои пригоняли, когда с отдаленных пастбищ в Кичору или Забаву возвращались.
Как-то молодой пастушок задумал грибы собирать меж лиственниц, да и оставил овец возле потока пастись на сочной и густой траве. А сам в лес подался. Когда же вернулся с кошелкой полной рыжиков, не нашел оставленных овец. Тщетно искал он их в лесу и звал громко. Тщетно плакал от страха и горечи — овцы исчезли бесследно, словно в воду канули!
