Александр Коротич - Сказания о Гора-Рыбе. Допотопные хроники

Сказание о таватуйском чертеже

Однажды (ещё в Панкратьевы времена) объявилась на восточном берегу почтовая карета, запряжённая вороной парой. В карете прибыл немолодой человек в потёртом кафтане, без парика, но при бороде, в сопровождении сына, состоявшего в том приятном возрасте, когда усы уже появляются, а ум ещё нет. Но больше всего поразило местных то, что карета была набита доверху бумагами, бумаги поболе — скручены в тубы, а остальные в стопках — амбарными книгами, да простыми листами. Человек тот расспрашивал всех про озеро, кто да когда первый пришёл на берег, да сколько душ проживает ныне. Ответы он старательно заносил в гроссбух, а сын его тем временем зарисовывал дома, одежду и утварь таватуйцев.

Поначалу поморцы, пуганные доносами да проверками, опасались чужаков, но, не узрев в их деяниях злого умысла, решились пригласить их в скит. Принял их у себя сам Панкратий Фёдоров. Приезжий представился тобольским горожанином Семёном Ульяновичем Ремезовым, и рассказал, что цель экспедиции — собрать сведения о землях сибирских и племенах их населяющих, дабы представить государю полный вид стран его и народов. «Я составляю подушные сказки да делаю чертежи тех мест, где мы бываем, а сын мой старший зарисовывает то, что видит, — рассказывал гость. — Работа это немалая, а самое трудное в ней — сшить отдельные чертежи промеж собой в одно целое, то, что греки звали «хорограммою» или единой картиной мира». — «Что ж, доброе это дело, — кивнул Панкратий. — Если вам интересно, то община наша, зовётся «Поморским согласьем», поелику из поморских земель прибыли мы и старой веры держимся». — «А есть ли ещё проживающие на берегах общины, либо племена?», — поинтересовался Ремезов. «На противном берегу издревле живут люди дикие, что зовут себя «унхами», — отвечал Панкратий. — Язык их нам неведом, а обычаи чужды. Не Господа нашего они почитают, а богов своих лесных да водяных. Рыбу промышляют, зверя, птицу дикую». — «А может ли нас кто на тот берег доставить?», — любопытствует Ремезов, а сам вдруг бледный стал, закашлялся в скомканный платок. «Нельзя вам к дикарям, батюшка! — заволновался Ремезов-младший. — Вы очень нездоровы последние дни». — «Полно тебе, Леонтий! — возразил Семён Ульянович. — Здоровье здоровьем, а чертежи за нас никто не…», — речи не закончив он вдруг покачнулся и сознанья лишился.

Растерялись скитники, а Панкратий кричит: «Девицу Лукерью с берега зовите, Рукавишникову дочку, она лучше прочих в травах понимает!».

Явилась Лукерья. Прижала ухо к груди, руку потрогала, лоб, и говорит: «Жар силён — не помогут тут ни припарки мои, ни настои. Надо его скорее к унхам везти, может они чего наколдуют».

Так вот и вышло, как Ремезов хотел: Афанасий, Егора Белого сын, повёл лодку к калиновскому берегу, а в лодке той сидел перепуганный юноша, держа на коленях горячую голову отца болезного.

Приплыли скоро. Со всей деревни унхи сбежались на чужаков поглазеть. В те годы не было среди унхов лучшей знахарки, чем красавица Сийтэ, внучка Кали-Оа. Поговаривали, что сама хозяйка озера её премудростям лечебным надоумила. Может за это недолюбливали её унхи, а может за то, что странной была женитьба её, да и ребёнок, которого она родила, на других похож не был. Только если у кого заболело, всё равно к ней бежали, знали: лучше Сийтэ никто не лечит.

Поглядела Сийтэ на больного, сломала у него стрелу над головой, пошептала-пошептала, а потом и говорит: «Пусть теперь лодка уходит обратно на дымный берег. Нужно мне три дня, чтобы хворь из этого человека выгнать. Если помогут мне боги, то станет он здоровым, а если не помогут, то станет он мёртвым». Так говорила она, и руками показывала, чтобы люди с дымного берега её поняли.

Три дня молились скитом о здравии раба Божия Семёна. Молились по-старому, как в Таватуе принято было. Молодой же Ремезов молился отдельно по-никоновски, а для моленья имелись у него дорожный складень с образами да медальон, в который собственноручно писанный матушкин портрет вставлен был.

А вот что в ту пору на калиновском берегу делалось. Только ушла лодка, стала Сийтэ бросать в воду рябиновые ветки — это у неё с Рыбой такой уговор был: если ветку обратно к берегу прибивало, то не придёт Рыба, а если ветка по волне ушла, то жди Рыбу в гости. На сей раз так и вышло — встала из глубин рыба-остров и спрашивает: чего мол, надо тебе дочь моя?

«Прогони смерть от хорошего человека!», — просит Сийтэ. «Смотрела я долго на людей, только мало видела хорошего от них. Откуда ты знаешь, что человек этот хороший?», — спрашивает Рыба. «Сердцем вижу», — отвечает Сийтэ. «Знаю сердце твоё, — говорит Рыба. — Напрасно оно просить не станет. Ну что ж, коли хочешь, чтобы человек этот живым остался должна ты положить его мне на лоб так, чтобы рукой он глаза моего коснулся».

Собралась с силой Сийтэ и затащила бездыханного незнакомца на каменный лоб. Сошла она на берег, а Гора-Рыба говорит ей: «Не волнуйся, Сийтэ, иди домой. Дальше я сама всё сделаю». Сказала так, и на середину озера отправилась.

Стоило руке больного лечь на рыбий глаз, как тело его дрогнуло, и жар стал уходить. Тяжёлый горячечный бред, который мучил Семёна Ульяновича последние дни, отступил и увидел он свет. Свет этот был такой удивительный, что на душе делалось покойно и радостно. Привиделось ему, будто бы он как птица парит над озером. Словно на чертеже отчетливо видел он изгибы таватуйских берегов и сопредельных речек, змеящихся между гор. Волею мысли поднялся он выше облаков и увидел он окрестные города и заводы. Поднялся Семён Ульянович ещё выше, туда, куда даже отважные птицы залетать боятся. Увидел он прямо под собой весь уральский водораздел плавником стремящийся с севера на юг. Одесную Урала уходили землю в Сибирь, открывая взору великую Азию, по степям которой неслись кочевые племена, а в непролазной тайге царили медведи да волки. Ошуюю начиналась иная страна — Европа с возделанными полями, торговыми городами и нарядными столицами. Дух захватило у Ремезова от красоты и размаха российской земли. В тот же миг стал он падать, но не было ему страшно, а было только радостно. Казалось ещё чуть, и расшибётся он о каменный остров, что посреди озера лежал, только вместо этого провалился Семён Ульянович в глубокий целительный сон.

На третий день поутру Леонтий Ремезов, разбудил Афанасия Белого с рассветом, чтобы за отцом на тот берег плыть. Спустились они к лодкам, только видят — что за диво! — прямо на мостках человек в исподнем лежит, не то мёртвый, не то сном зачарованный.

«Отец!» — закричал Леонтий и бросился к нему. И точно, это был Семён Ульянович собственной персоной, живой и невредимый. Очнулся он от крика, глаза на сына поднял, и сказал только два слова: «Бумагу, чернила…».

Помогли ему до дому доковылять, усадили за стол, а Леонтий из кареты принёс большой лист да письменный прибор. Слабою рукою Семён Ульянович наносил на чертеж линии, время от времени зажмуриваясь, чтобы сверить картину с памятью.

«Что это, батюшка?», — изумился Ремезов-младший. «Это, Леонтий, хорография сибирских земель, на которой все наши разрозненные чертежи сойдутся». — «Раньше вы не ведали, как их сложить, а теперь знаете. Откуда?» — любопытствовал юноша. «Было мне видение, пока я без памяти лежал: точно птицей поднялся я в небо, да так высоко, что всю землю одним взглядом окинуть мог». — «Да полноте, батюшка, можно ли снам-то верить? Сны обманывают нас», — «Так-то оно так, только этот сон особый был — мне одному предначертанный. Будто сам Господь от смерти меня спас и мир свой мне во всей красе показал, чтобы сумел я свою многолетнюю работу к итогу привести».

Полгода спустя, в кабинете тобольской усадьбы, Леонтий Ремезов, перерисовывая набело хорографический чертёж, обратил внимание на крохотное пятнышко в форме рыбы, располагавшееся прямо посреди таватуйской акватории. Леонтий прекрасно помнил, что никакого острова посреди озера не было. На всякий случай пересмотрел он свои натурные зарисовки с Таватуя, но и там острова не обнаружилось. «Не буду ж я беспокоить батюшку по мелочам, — решил Леонтий. — Нет острова — значит, и не было его! Видать у него, в тот миг рука от слабости дрогнула». Подумал-подумал, и на чистовик пятно переносить не стал. В таком виде «Чертёж Земель Верхотурского Города» и вошёл в «Хорогафическую книгу Сибири».

Но приключения таватуйского чертежа на том не закончились. По невыясненным обстоятельствам первый сибирский атлас так и не был вручён царю, которому был изначально посвящён. Вместо этого книга пропала на долгие годы, сделавшись мифом. Некоторые учёные всерьёз считали её выдумкой. Лишь два века спустя в Голландии появилось её факсимильное издание под редакцией Льва Семёновича Багрова. Выяснилось, что навсегда покидая большевистскую Россию, Багров вывез с собой единственный рукописный оригинал.