В историографии признаны очевидными два положения. Во-первых, принято считать, что устная традиция была одним из источников для первых летописцев и хронистов. Во-вторых, ясно, что информация устных источников перерабатывалась летописцами, сокращалась и корректировалась согласно определенным идеологическим, религиозным и историческим представлениям. Бесспорно, только из фольклорной традиции можно было почерпнуть ответы на «исторические вопросы» первых историков славянских стран[114]
Исследователи предлагают различные критерии установления фольклорного происхождения текстов и, соответственно, по-разному оценивают объёмы привлечения и использования устных источников разных этапах формирования ранней летописной и хроникальной историографии (см. Главу I)
Однако целенаправленное изучение признаков (примет) обращения к устной традиции в раннеисторических описаниях до сих пор не проводилось. Почти не уделялось внимания и восприятию и осмыслению феномена устной исторической традиции первыми славянскими книжниками. Более того, эта проблематика недостаточно разработана даже применительно к так называемому классическому «книжному эпосу». Например, в знаменитом исследовании А.Б. Лорда предложены три признака: наличие «формул», отсутствие (или относительная редкость) анжамбмана (разрыв предложений между стихами) и определенная «тематическая структура», т.е. набор специфических мифоэпических тем[115]
В связи с этим приобретает актуальность задача выявления признаков, которые могут служить «сигналами» устного происхождения отдельных «участков» текста
Однако прежде всего следует обратиться ко второй проблеме, т.е. рассмотреть сообщения древнерусских и западнославянских авторов о бытовании устной традиции и оценить степень знакомства средневековых книжников с фольклорной и, шире, устной «историей»[116], и определить их отношение к ней. В силу ограниченности круга данных о носителях, способах передачи и формах устных преданий в самих летописях и хрониках мною привлекаются известия других памятников, которые синхронны летописям и хроникам и созданы в близкой их авторам культурной и социальной среде
Первые летописцы и хронисты достаточно чётко различали письменную и устную традицию передачи исторической памяти о тех или иных событиях. В их произведениях сохранились как отсылки к письменным текстам, послужившим источниками и образцами, так и специальные указания на случаи обращения к фольклору и сообщениям очевидцев
В ПВЛ зафиксировано шесть прямых ссылок на письменные тексты[117]: «глаголеть Георгий в летописаньи», «пишется в летописаньи гречьстемь», «Мефодий же сведетельствуеть о нихъ», «друзии глаголють», «яко же сказаеть о нихъ Мефодий Патарийскый», а также указание на «фронограф»[118]. Очевидно, что объем цитированных и заимствованных текстов в ПВЛ более значителен[119]. Однако соотношение количества прямых обращений к авторитету письменных источников и апелляций к устным источникам может быть показательно для выявления степени «включенности» летописца и его аудитории в устную традицию и книжную культуру. В «легендарной» начальной части ПВЛ (за исключением так называемого Введения) сделано всего три прямых ссылки на библейские тексты: отсылка к истории Моисея в рассказе о хазарской дани, сравнение княгини Ольги с царицей Савской и параллель между «мудрыми женолюбцами» — Соломоном и Владимиром Святославичем[120]
В древнерусских источниках можно найти и ряд сообщений, в которых прямо или косвенно отразилось отношение древнерусских писателей к историческим сведениям, передаваемым изустно
Наиболее подробно формы существования исторической памяти и ее носителей охарактеризованы одним из наиболее выдающихся древнерусских писателей XII в. епископом Кириллом Туровским[121]. Во вступлении к Слову, посвященному памяти святых отцов Первого Вселенского (Никейского) собора, говорится: «Якоже историци и ветиа рекше летописци и песнетворцы приклоняютъ ста слухы въ бывшая между царей рати и ополчениа да украсятъ словесы слышащая и възвеличять крепко (храбровавшая и) мужествовавшая по своемъ цари и не давшихъ въ брани плещи врагом и техъ славяще похвалами венчають колми паче намъ лепо есть и хвале приложити и храбрымь и великымь воеводамъ Божиимь» (здесь и далее курсив мой. — А.Щ.)[122]. В старшем списке Слова XIII в. и в сборнике XIV в. это место практически аналогично: «...iстори и ветиа рекше летописци и пе(с)творци прикладають свои слухи въ бывшая межи ц(с)ри рати и ополченья...»[123]. В качестве свидетельства бытования на Руси устной традиции эта цитата приводилась И.П. Ерёминым[124], Д.С. Лихачёвым[125] и А.Г. Кузьминым[126]. Однако подробным анализом текста они не занимались
В Слове Кирилла Туровского эксплицитно представлены две категории профессиональных носителей исторической памяти: «историки и летописцы» и «витии и песнотворцы». Для их обозначения образованный епископ использует пары терминов. Первые калькируют византийские (греческие) — «историки»[127], т.е. собственно историки-повествователи, и «витии»[128], т.е. ораторы, профессионально произносящие речи. Им соответствуют славянские, местные аналогии: место историков на Руси занимают летописцы, а место ораторов-витий — «песнетворцы». Древнерусские термины семантически отличаются от греческих, которым свойственна высокая степень обобщения, характерная для развитой традиции историзма[129]. Более того, для обозначения носителей устной истории Кириллу приходится использовать не совсем корректный термин «оратор», предполагающий скорее произнесение публичных речей, связанных с юридической и политической сферами. Более близкого византийского термина для «сказителей» Кириллу явно найти не удалось. В древнерусских терминах семантически отчетливо выражены способы фиксации информации: летописцы «пишут летопись», песнетворцы «творят (создают) песни». Особое внимание к форме (жанру) и функции (способу фиксации) характерно для обществ, находящихся на стадии становления историописания[130]. Таким образом, если на уровне экспликации Кирилл Туровский противопоставляет письменную и устную традицию передачи исторической информации, то имплицитно он также противопоставляет византийские и местные, древнерусские практики фиксации исторических событий
В самом тексте Слова в скрытом виде доминирует апелляция к устной истории: и «витии-песнетворцы», и «историки-летописцы» «приклоняють своа слухы», т.е. слушают (рассказы о прошлом), «украсить словесы слышащая», т.е. красивыми словами излагают те события, о которых услышали. Здесь подчеркнут именно устный характер механизмов передачи и распространения исторического знания
Если функционально принципы работы «летописцев-историков» и «витий-песнетворцев» противопоставлены, то их цели в трактовке Кирилла сближаются — они выполняют общую «миссию» (социальную роль) носителей и передатчиков информации о подвигах воинов и правителей прошлого. Кирилл Туровский, декларируя общность их задач, противопоставляет именно форму воспроизведения информации о прошлом в этих двух видах истории. Церковных же авторов он призывает использовать опыт и тех, и других. Собственно, Слово выступает в качестве такого синтетического жанра[131]: оно одновременно и записано, и предназначается для произнесения оратором. Как и в названных Кириллом жанрах и формах светской истории, центральной темой его произведения выступают военные подвиги и деяния. В Слове военному делу уподобляются деяния святых отцов, «воевод Божьих», боровшихся с ересью Ария
Подобное противопоставление, хотя и менее явно, выражено в «Слове о законе и благодати» митрополита Илариона: «Похвалимъ же и мы по силе нашей ... великааго кагана нашеа земли Володимера, вънука старааго Игоря, сына же славнааго Святослава, иже в лета владычествующе, мужьствомъ же и храборъствомъ прослуша въ странахъ многах и победами и крепостию поминаются ныне и словуть. Не въ худе бо и неведоме земли владычьствоваша нъ въ Руське яже ведома и слышима есть всеми четырьми конци земли»[132]. В качестве основной темы истории здесь также выступают военные подвиги и победы, важнейшие деяния князей
Воинские («трудные»[133]) повести упоминаются и в «Слове о полку Игореве»[134], где особое внимание уделяется противопоставлению «старых словес» и «былин сего времени». «Старые словеса», к которым можно отнести песни и речи Бояна, безусловно относятся к устной традиции[135]. Само же «Слово о полку Игореве» названо «повестью», близкой «былинам сего времени». Возможно допущение, что однозначно не истолкованное выражение «былины сего времени»[136] означает «летописные повести». Если так, то в «Слове» также противопоставлены письменная и устная фиксация исторической памяти