14. Увы, самый бесполезный из всех смертных – это сентиментальный человек. Даже допуская, что он искренен и не обманывал нас постоянно. Что же в нем хорошего? Не служит ли он нам вечным уроком сомнения и образчиком болезненного бессилия? Его добродетель преимущественно такая, которая каждой фиброй познает самое себя. Она совершенно больна; ей кажется, она из стекла, ее нельзя тронуть; она сама не решается позволить кому-нибудь тронуть себя. Она ничего не может делать и может, в крайнем случае, при самом тщательном уходе лишь остаться в живых.
15. Самонаблюдение – несомненный признак болезни, независимо от того, является ли оно предвестником выздоровления или нет. Нездорова та добродетель, которая изводит себя раскаянием и страхом или, что еще хуже, тщетно и хвастливо надувается. В обоих случаях в основании лежит самолюбие или бесполезное оглядывание назад для измерения пройденного расстояния. Между тем единственная наша задача – безостановочно продвигаться вперед и идти дальше.
Если в какой-нибудь сфере человеческой жизни уместны целостность и бессознательность, то это во внутренней и самой интимной – жизни нравственной, так как они служат доказательством ее. Свободная, разумная воля, которая живет в нас и наших святая святых, может на деле быть свободной и искать повиновения, как Божество. Это составляет ее право и стремление. Полное повиновение всегда будет немым.
16. Человек ниспослан сюда не для сомнения, а для работы. Цель человека – так уже давно написано – проявляется в поступках, а не в мыслях. В состоянии совершенства все мышление было лишь образом и вдохновляющим символом деятельности, а философия существовала в форме поэзии и религии. И тем не менее как может она оставаться в этом несовершенном состоянии, обойтись без нее? Человек также постоянно находится в центре природы. Время его окружено вечностью, пространство – бесконечностью. Как он может воздержаться, чтобы не спросить себя: «Кто я? Откуда я пришел? Куда я когда-нибудь пойду?» Какой иной ответ может он получить на эти вопросы, кроме поверхностных, частичных указаний и дружеских уверений и успокоений, в виде тех, какие мы, бывало, слышали от матери, когда она пробовала успокоить своего любопытного, невинного ребенка?
Сообразно с этим болезнь метафизики продолжительна. Во все века должны опять возникать, в новых формах, эти вопросы о смерти и бессмертии, происхождении зла, свободы и необходимости, и постоянно, время от времени, будет повторяться попытка построить теорему вселенной. Но она, к сожалению, останется всегда безуспешной, ибо какую теорему бесконечности могло бы создать конечное существо в достаточной и совершенной форме?
17. Тебе не нужно никакой «новой религии», и ты, по всей вероятности, ее не получишь. У тебя и то больше «религии», чем ты используешь. Сегодня, взамен одной обязанности, которую ты исполняешь, тебе известны десять обязанностей, которые тебе приказано помнить. Ты видишь в своем уме десять правил, которым нужно подчиняться! Исполни хоть одно из них. Оно само укажет тебе еще десять других, которые должны и могли бы исполняться. «А моя будущая судьба?» Ах вот как, твоя будущая судьба! Твоя будущая судьба кажется мне, – в то время как это для тебя составляет главный вопрос, – весьма загадочной! Я не думаю, чтобы она могла быть хороша. Разве не учил нас норвежец Один – с незапамятных времен, еще на рассвете веков, хотя он был лишь бедным язычником – тому, что для труса не может быть и не бывает счастливой судьбы, для него нет нигде пристани, за исключением преисподней у Хели, во мраке ночи.
Но трусы и мальчишки – те, кто жаждал удовольствия и дрожал перед болью. Для сего мира и для иного трусы составляют класс людей, созданных для того, чтобы быть «изолированными». Они ни на что больше не годны и не могут ожидать другой участи. Здесь был больший, нежели Один. Больший, нежели Один, учил нас – не большей трусости, надеюсь. Брат, ты должен молить о душе. Ты должен бороться энергично – не на жизнь, а на смерть, чтобы снова вернуть себе душу! Знай, что «религия» не пилюля снаружи, а новое пробуждение твоего собственного «я» изнутри. Прежде всего оставь меня в покое с твоими «новыми религиями» здесь или где бы то ни было в другом месте.
18. Очень правильную теорию проповедует нам мудрец, а именно: «Сомнения какого бы то ни было рода нельзя удалить иначе как поступком». На этом основании советую человеку, который с трудом пробирается в темноте или при плохом освещении и внутренне молится о скорейшем наступлении дня, строго придерживаться другого, неоценимо дорогого для меня правила: «Исполняй долг, который тебе ближе всего, о котором ты знаешь, что это обязанность. Вторая обязанность покажется тебе тогда уже гораздо более ясной».
19. О, брат, мы должны по возможности пробудить в себе душу и совесть, мы должны променять дилетантизм на честные стремления, а свои мертвые, каменные сердца – на живые сердца из плоти. Тогда мы познаем не одну только вещь, а бесконечный ряд вещей, в более или менее ясной очереди, которые смогут быть сделаны. Исполни первую из них, – попробуй, – и вторая покажется тебе яснее и более удобоисполнимою. Вторая, третья и трехтысячная сделается тогда возможной для нас.
20. Набожности по отношению к Богу, благородству мысли, которая вдохновляет человеческую душу и заставляет ее стремиться к небу, нельзя «научить» ни самыми избранными катехизисами, ни самой усердной проповедью или муштровкой. Ах нет! Совершенно иными методами это священное влияние может переходить от одной души к другой. Особенно благодаря спокойному, постоянному примеру, спокойному выжиданию благоприятного настроения и надлежащего момента, к которому должно присоединиться своего рода чудо, правильно названное «Божьим милосердием». Но не красноречивее и не убедительнее ли целых библиотек ортодоксальной теологии бывает иногда «молчаливое деяние», бессознательный взгляд отца или матери, которые обладали «набожным благородством мысли»?
Действительно, надо удивляться тому количеству разнородных отсталых идей, которых и сейчас придерживается, хотя бы в ущерб себе, бедный человеческий и детский ум. Массами стучатся они с шумом к ним, как будто бы это были вполне живые идеи.
21. Прежде всего невозможно достаточно быстро согнать со света тот «усталый, возможный деизм», составляющий теперь нашу обыкновенную английскую веру. Какова, собственно, сущность человека, теоретически защищающего, с судорожной горячностью, Бога? Может быть, лишь неоспоримый символ и культ Бога? В остальном же, мыслях, словах и поступках, видно, что он живет, как будто его теория была только вежливою формою речи, а теоретический Бог его лишь отдаленный кумир, с которым он решительно ничего общего не имеет.
Глупец! Вечное не есть ограниченный образ в известном пространстве. Бог не только там, но и здесь, или нигде, – твоем жизненном дыхании, твоих помыслах и поступках, – и умно было бы с твоей стороны, если бы ты это запомнил. Если нет Бога, как считал глупец в своем сердце, то продолжай жить с чувством внешней порядочности и похвалой лишь на словах, внутренней жадностью и фальшью и всей пустой, хитро придуманной неосновательностью, которая связывает тебя с маммоной сего мира. Но повторяем мы, если Бог есть, то берегись! И все же как в том, так и в другом случае – что ты? Атеист бродит по ложному пути, и тем не менее в нем есть доля истины. Это правда в сравнении с тобой, потому что ты, несчастный смертный, живешь в одной сплошной лжи и сам представляешь собою олицетворенную ложь.
22. Представь себе человека, который советует своим собратьям верить в Бога для того, чтобы чартизм попал в арьергард и чтобы рабочие в Манчестере могли спокойно остаться за своими станками. Трудно себе представить более дикую идею! Друг мой, если тебе когда-нибудь удастся уверовать в Бога, то ты убедишься в том, что весь чартизм, манчестерские бесчинства, парламентская некомпетентность, ветреные министерства, самые дикие социальные вопросы и сожжение всей этой планеты – ничто в сравнении с этим.
