Когда же вернулись к столам, поняли, что почти все бессмертные женщины перебрались к ним, земным героям. Свадьба в чертогах богов — потому все желания исполнимы. И свадьба располовинилась: мужская часть, где оставались только боги (к чему трогаться с места, если нет среди гостей земных женщин), и часть, где греческие герои на время свадьбы обзавелись небесными подругами.
Стараясь все-таки поддержать ритуал бракосочетания, Аполлон пропел гимн, прославляющий жениха и невесту. Или, точнее, невесту и жениха, поскольку прелестям и достоинствам Фетиды досталось больше похвал. Закончив гимн, Аполлон направился к новобрачным, чтобы еще и лично приветствовать их. Да так на смешанной половине застолья и остался. Тем более, что до него уже достаточно прочно обосновались здесь Гермес с Дионисом.
— Славят нас, женщин, на свадьбах, — язвительно заметила Эрато, глядя в сторону Аполлона, — а после…
— Хозяева всему, — поддакнула Эос.
— Создатели, — саркастически добавила Эвринома.
— Пусть меня опять лишат воскурений, как Эос, — отчеканила Эрато, — не создатели наши боги-мужчины, а ворьё.
И Эвринома, и Эос, и Эрато посмотрели на Геру. Всецарица молчала, как бы разрешая продолжать этот разговор. Афродита ответила им улыбкой.
— Нам не понятно…, — вырвалось у Геракла.
— Пониманию не поддается, — донесся с другого края пещеры голос Гермеса.
Сидевшие рядом Гера, Афродита, Геракл, Тезей, Аталанта прислушались к разговору.
— Что непонятно, — Эос почему-то уставилась на Аталанту, — все, что есть, о чем можно подумать, создано женским началом… — Эос слегка затруднилась в словах, но продолжала, — Эвринома, богиня всего сущего, восстала обнаженной из Хаоса, отделила небо от тверди и создала свой первый танец. Известно даже, куда она двигалась, танцуя. Двигалась она на юг, и от ее быстрых движений, за ее спиной возник северный ветер. Она поймала его, превратила, раскрутив, в великого змея Офиона и зачала с ним весь этот мир… Ясно?..
— Представимо, — впервые в этой беседе подала голос Аталанта.
— Офион же стал болтать, что именно он сотворил все, — добавила Эрато.
— Уж это-то — яснее ясного, — согласилась земная охотница.
Геракл издал недоуменное мычание.
— Подумай, — обратилась к нему Аталанта, — ведь публичные жертвоприношения первой мы приносим Гестии.
— Умница, — похвалила ее Гера.
— Болтайте, болтайте, — раздался в их уголке насмешливый голос Зевса.
Однако его как бы и не услышали.
— И неважно, как называть эту богиню, — вставила Эвринома.
— Ее называют еще Тефирой — матерью всего сущего, — сказала Эрато.
— Великой ночью, — тихо произнесла Эос.
— Сияющая мать пустоты, — с улыбкой пропела Афродита.
И буквально физически ощутимое согласие установилось между богинями, признавшими, что дело не в именах, что имена — условность, не главное.
— А мы? — спросил Тезей.
— Ваши души возникли из блуждающих стихий, отлетевших от первотворения, — пояснила Гера.
— И образовалось множество осколков, — невесело пошутил афинский царь.
— Не расстраивайся, вы не осколки, — утешила его Афродита.
— И мужчины, и женщины? — Это интересовало Геракла.
— И мужчины, и женщины, — сказала Эрато. — Только мужчины превратили сотворенное и первородное в свое хозяйство.
— И все испортили, — рассмеялась богиня любви, но тут же и осеклась.
В пещере Хирона возникло некое напряжение, и не разговор богинь со смертными был тому причиной. Крупное, розово светящееся яблоко, возникло в руках Пелея. И через несколько мгновений раздался голос богини раздора Эриды:
— Подарите прекраснейшей.
— Гадина! — вырвалось у Геры, забывшей, что сама она подвигла Эриду на некую выходку, когда будет эта свадьба..
Если бы Пелей сообразил отдать яблоко Фетиде, все бы, может быть, и уладилось. Вполне естественно вручить такой подарок невесте, которую только что так прославляли. Однако Пелей в нерешительности выпустил яблоко из рук, и оно, взлетев, повисло прямо под брачным факелом. Гера, Афродита и Афина, ринулись к яблоку и закружились вокруг опасного дара, пытаясь до него дотянуться…
— Вот она, наша слабость, — произнесла Амфитрида, оказавшаяся рядом с Тезеем. — Это нас и губит.
— Остановитесь или я его съем! — прогремел голос всецаря Зевса.
Богини остановились, но не смотреть на яблоко не могли.
— Тоже мне солнце нашли, — проворчал глава богов. — Эй, Гермес, принеси-ка его мне.
Теперь богини расположились каждая на своем троне, как в начале торжества.
Гермес вспорхнул со своего сидения, завис ненадолго в воздухе, но вот на сандалиях его стрекозами забились крылышки, подтолкнувшие этого бессмертного к светящемуся яблоку; он медленно подлетел к яблоку, не касаясь прекрасной розовой плоти его, поместил дар Эриды между ладонями и двинулся к Зевсу.
— Еще обожжешься, — лукаво выкрикнул он, подлетая ко всецарю.
Зевс взял яблоко обеими руками, покачал его, словно взвешивая.
— Прекраснейшей, — передразнил он интонацию Эриды. — Наваждение на смертных… Да и на бессмертных тоже. Нашли удовольствие…
— Кто бы говорил, — передалось всецарю со стороны его жены Геры.
— Все перепутали, — распаляясь, загремел Зевс. — Говорите «Прекраснейшей», а за эту мирную сущность готовы передраться…
— А ты разреши этот спор, — чтобы всем было слышно, произнесла Гера.
Зевс поглядел сначала на жену, потом на Афину, перевел взгляд на Афродиту и всем телом отпрянул от того, что увидел.
— Не-ет, — протянул он, сбавляя тон, — этот спор кто-нибудь другой решит…
— Пониманию не поддается, — пропел стоявший рядом с могущественной парой Гермес.
— Или… я лучше его съем, это яблоко, — заключил всецарь.
В пещере стало совсем тихо. Даже стены ее утратили мощь своего сияния. И смертным, и богам стало жалко этого яблока.
— Свадебная шутка, — неопределенно усмехнулся Зевс. — Я его спрячу до времени… А нам всем — гулять дальше. За тосты, дети мои!
— Мальчик мой, — обратилась Амфитрида к Тезею, — здесь и поговорить толком не дадут… Но знай, Тезей, что бы ни случилось: твое дело — сама жизнь. Не теряй ощущения, что ты, словно прародитель, носишь плод жизни в себе. Не теряйся, не падай духом, ты все равно дойдешь до сути назначенного тебе… Даже если сорвешься…
А свадьба продолжалась. Но смертные уже кучковались на своей стороне застолья. А бессмертные перемещались на свою половину, ближе к двенадцати богам-олимпийцам. Чувствовалось, что скоро им вместе с наядами и нереидами предстояло исчезнуть в светящемся за тронным полукругом коридоре…
Для тех, кто свой удел готов принять,
Творенье — есть преображенье слова.
И слушать сотворенное готово,
Чтоб вновь за глухоту себе пенять.
И звуки, словно призрак, отгонять.
Порочна дева… Но, — я много хуже.
Небесный отблеск для земного мужа?
Но как ему потом его унять…
Сгорит, не вспомнив, где же это пламя
Он видел? Что всегда владеет нами?
И чьи во тьме смыкаются уста?
Откуда веет то теплом, то хладом?
Что скрыто за отсутствующим взглядом?
Забывчивость — врожденная черта.
Хотя Тезей с помощью Гермеса вернулся в Афины, можно сказать, в единый миг и сама свадьба в пещере кентавра Хирона длилась не более дня, с утра до заката, на земле, в Аттике, да и во всем греческом мире прошло около десяти суток. Такой перепад во времен между божественными сферами и тем, что оставалось под небесами, естествен. Вроде бы десяток дней — срок не такой уж значительный. Пустяки какие-то. Даже для короткой человеческой жизни. Однако в Афинах что-то опять переменилось. И в то утро, когда Тезей вернулся в Акрополь, город он увидел иным, чем тогда, когда покидал его.
И понял Тезей: десять дней — может быть и мало, и много. Главное, что он исчез неведомо куда, как испарился. Люди могли думать, что угодно — спрятался в своем Акрополе, или, может, заболел чем нехорошим, даже если просто заболел, что тоже нехорошо, можно было бы и сообщить гражданам. Всяческие слухи поползли по Афинам. Вот и друзья молодого царя ходят какие-то смурные, словно невыспавшиеся. Сами не свои, одним словом. Хотя своими-то, оказывается, в городе их мало кто считал и раньше. Делать-то ничего не умеют. Одни разговоры.
Именно отсутствие Тезея стало причиной того, что Афины, девять дней ничего не понимавшие, проснулись на десятый в очень плохом для Тезея настрое.
По городу бродили настроения, противоречащие планам молодого царя. Особенно потому, что кто-то из молодых и образованных аристократов перебежал от Тезея на сторону защитников дедовских устоев. И кто-то также — из лучших людей города постарше. И кто-то даже из отцов города. Отцы города, правда, и не старались разобраться, чем же загорелись их дети, быстро утомились от головоломных с тонкостями рассуждений, словно запутавшихся в парусах суден, приплывавших к берегам Аттики из передового Востока. Но наверняка перебежчиков поддерживали эмоционально. Действительно, мол, сыны, набрались вы всяческих умственных глупостей. Может, даже еще раньше, из-за попустительства безвольного земного отца Тезея — Эгея — ведь именно при нем и начали в основном подплывать к Фалерам иноземные корабли.
