97. Назаренко, 2003/1. С. 55. О восточной части пути см.: Моця, Халиков, 1997.
98. Vavŕinek, 1999. С. 39-55; Великая Моравия, 1985.
99. Восточные славяне, 1999. С. 166. Существует предположение, что поляне наряду с тиверцами, уличами и хорватами восходили к антской общности, испытавшей значительное влияние сарматов (Седов, 1987. С. 20; Седов, 1982. С. 3-17; Рыбаков, 1950. С. 3-17).
100. Термин «кыяне» появляется в ПВЛ только под 1036 г. (Хабургаев, 1979. С. 184).
101. Моця, 1987. С. 106-125, 128-129; Моця, 1979. С. 28-36.
102. Петрухин, 2003/2. С. 196-199, 204.
103. Отдельные поселки на территории Киева появляются в IX в. (Мюле, 1989. С. 118-127). Ср.: Конецкий, 1999. С. 218-235.
104. Аналогичная структура фиксируется в Новгороде, который был создан путём объединения разноэтничных поселков, превратившихся в Словенский, Людин и Неревский концы {Янин, Алешковский, 1971. С. 32-61; Янин, 2004. С. 24-26; Янин, 1992. С. 37-74). Яркой типологической аналогией может служить ранний Рим: при создании города было объединено от пяти до десяти разноэтничных общин (латины, этруски, греки и т.д.), на основе которых формировались городские кварталы (Маяк, 1983. С. 46-89).
105. Ключевые позиции в городской элите Киева в X в. уже занимали скандинавские дружинники, «русь»; их присутствие и доминирование отмечено богатым дружинным некрополем у Десятинной церкви (Михайлов, 2004. С. 35-45; Мовчан, Боровский, Гончар, 2003. С. 114-120; Ивакiн, Козюба, 2003. С. 38-45; Мовчан, 2002. С. 61-63; Мовчан, 1997. С. 394-400).
106. Толстой, 2000. С. 413-440; Живов, 1998. Т. II. С. 321-337; Рогов, Флоря, 1982. С. 101.
107. От *polje — «возделанная земля», «своё пространство», «дом» (Иванов, Топоров, 2000. С. 437-438. Хабургаев 1979. С. 151-153, 184-185, 188-190.
108. Повесть временных лет, 1996. С. 10-11: «поляномъ живущемъ особе», «имяху бо обычаи свои, и законъ отець своихъ и преданья ... Поляне бо отець своихъ обычай имут...», «(поляне. — А.Щ.) быша обидимы древлями и инеми околними». Ср. позицию древлян: «а наши князи добри суть иже распасли Деревьску землю...». (Там же. С. 27). Ср.: Лебедев, 1985. С. 191-195; Михайлова, 1993. С. 11-21.
109. Гиппиус, 2006. С. 81.
110. На основе позднего фольклора реконструируется общеславянский миф о кровосмесительном браке брата и сестры, которые превращаются в двухцветный цветок — «Иван-да-Марья» (Иванов, 1982. С. 221; Иванов, Топоров, 1974/1. С. 217-243).
2. Сказание о Пясте и Попеле
Сказание о Пясте и Попеле открывает историческое повествование о начале Польши и является древнейшей династической легендой польского княжеского дома. Самый архаичный вариант предания зафиксирован в первом польском историческом сочинении — Хронике Галла Анонима. В дальнейшем легенда о Пясте (со значительными добавлениями к сюжету Галла[111]) включалась во все описания языческого периода истории польского государства. Фабула предания представляет собой повествование о приходе неких загадочных странников (посланников Бога) к древнему польскому князю Попелю, готовившему пир по случаю постригов своих детей. Негостеприимный и жадный Попель прогоняет пришельцев, которые находят пристанище у бедняка Пяста. В результате благословления странников скудное угощение бедняка многократно увеличивается, а пища и питье в доме Попеля кончаются (исчезают?). В итоге жадный Попель изгоняется и, преследуемый мышами, гибнет, а сын добродетельного Пяста Семовит становится князем поляков. По своей форме это типичное династическое сказание, связанное с представлениями о происхождении королевского дома.
Традиция, повествующая о начальных этапах формирования Польского королевства, отличается вариативностью. Существование разных версий генезиса государства и появления династии князей в Польше может служить первым признаком их устного, мифоэпического происхождения. Соотношение вариантов, зафиксированных в хронистике XII-XIV вв.[112], требует специального текстологического анализа. Отчасти такая работа проведена Я. Банашкевичем. Он определил, что в Средневековье в Польше бытовали как минимум две традиции описания происхождения государства — краковская (восходившая к племенному преданию висленских славян) и гнезненская (традиция полян)[113]. Первая отразилась в Хронике Винцентия Кадлубка и Великой хронике XIII в., вторая — в Хронике Галла.
Вторым признаком, надежно связывающим текст Хроники Галла с устной традицией, является наличие славянских лексем в первых разделах. По собственному признанию Галла, в Польше он «изгнанник и пришелец» (что следует и из его прозвища)[114]. Считается, что польский язык для Галла был чужим. Следовательно, включение в текст этимологий и объяснений славянских слов явно требовало наличия туземцев-консультантов.
В начальной части своего труда Галл разъясняет происхождение названия столицы Гнезно: «Erat namque in civitate Gneznensi, que nidus interpretatur sclauonice, dux nominee Popel...» («Был в городе Гнезно, что по-славянски означает «гнездо», князь по имени Попель»), Отмечу, что даже при переводе на латынь здесь сохраняется типичный «сказочный зачин» повествования: «был в городе X князь Y»[115]. Кроме того, хронист приводит славянское название вида посуды — «cebri» (см. Главу I, 3). В обоих случаях Галл дает исключительно точное объяснение значения лексемы.
В Хронике можно выявить случаи обращения к дружинным сказаниям и «показаниям» воинов-очевидцев: описание войска Мешко I[116], эпизод с ударом мечом в Золотые ворота Киева и история сестры Ярослава Мудрого[117], рассказ об оскорблении толстого князя Болеслава русскими дружинниками[118], легенда об отказе польских дружинников от панцирей[119], сообщение о ранении стольника Войслава[120], прозвище Болеслава II «сын волка»[121], легенда о золотой руке комита Желислава[122]. В тексте также выделяются фольклорно-юридические формулы и пословицы[123]. Дружинная традиция в Хронике представлена наиболее подробно, поскольку она достаточно легко адаптировалась к жанровым задачам труда Галла, выполненного в форме так называемых средневековых «деяний» (Gesta).
В качестве информаторов, рассказывающих о гибели Попеля и вокняжении Семовита (эти сообщения являются наиболее древними легендами), Галл называет «seniores antique», т.е. «глубоких старцев»[124]. Как и в других славянских «варварских историях», возраст информаторов является гарантией достоверности рассказа. Галл специально подчеркивает, что речь идет не просто о стариках, а о «долгожителях» исключительного возраста.
Еще одним признаком устного происхождения текста является концентрация языческих имен со сложной мифологической семантикой. Отмечу, что они практически полностью отсутствуют в именослове княжеской династии, и это исключает возможность литературного конструирования «списка» предков Мешко I самим Галлом.
Имя Пяста (Pazt) имеет наиболее очевидную славянскую этимологию от слова пясть — «кисть», «кулак» или от слова *pest, «пестик»[125]. Однако Я. Банашкевичем была предложена альтернативная этимология — от индоевропейского *pitya: исследователь считает имя Пяста родственным славянским словам «пить», «пиво», «пища». Банашкевич сближает это имя с именем легендарного вождя пеласгов Пясоса (Пеласга?), чей образ «дарителя плодородия» во многом близок образу первого польского князя. Кроме того, имя Пяст может быть родственно кельто-римскому имени Пасцент (близкому латинскому «pascere», славянскому «пасти»)[126]. Второе значение может указывать еще на одну «профессию» Пяста-пахаря — пастух[127]. Как и имя Кий, имя Пяст имеет значительный мифологический шлейф, восходящий к индоевропейской традиции, и гипотеза Банашкевича «вскрывает» древнейшие корни имени и мифологическую сущность праобраза Пяста. В славянской традиции эти коннотации уже не были понятны. Скорее, имя Пяста могло связываться с образом пахаря, занимающегося ручным трудом или толкущего зерно.
Имя отца Пяста Котышко (Chossistco) восходит к обозначению «чуба», «колтуна», «косы», «длинных, заплетенных волос»[128]. Мотив длинных волос связывается с живительной силой, плодородием, магическими функциями[129]. В отдельных случаях в книжном эпосе это знак дикости, «нецивилизованности» их носителя[130]. Мотив длинных волос часто коррелирует с образом охотника[131]. Таким образом, семантика имени отца Пяста архаична, оно принадлежит к «доисторической» эпохе «прародителей» полян.
Не вызывает сомнений и этимология имени жены Пяста Репка (Repca) — от «репа», общеиндоевропейское название овоща[132]. Оно также семантически связано с общей «аграрной» спецификой образа мужа.
Имя сына Пяста Семовита (Semouith), фактического основателя династии, принадлежит к более позднему пласту устной традиции. По форме это типичное славянское двусоставное княжеское имя. Первая часть восходит к термину «семья» (от *sem, *semьja), вторая — к корню *vit, что означает «хозяин, владелец»[133]. Семовит входит в список потомков Пяста вместе с Лешко (Lestic)[134] и Семомыслом (Semomisl)[135]. Образы и биографии этих братьев принадлежат к дружинной эпической традиции и связаны только с походами и войнами.
