Был я радушно принят в первом же доме, куда постучал. А когда спросил я, как зовётся этот город, странную сказку рассказал мне мой юный хозяин. Думаю, посмеялся он над бедным стариком, но я не сержусь на доброго юношу. Вот что рассказал он.
Когда были они маленькими детьми, увёл их из родного города человек в зелёной одежде, игравший на дудке. Видно, был это сам дьявол, потому что завёл он их прямо в глубину высокой горы. Но не хватило у него власти, чтобы загубить невинных детей, и после долгих скитаний во мраке прошли дети сквозь гору и очутились в безлюдном, диком месте.
Тогда из лесу пришли лани и кормили самых маленьких своим молоком. Без труда приручались дикие козы. Сначала жили дети в шалашах, а потом стали строить город. И легко поднимали они огромные камни, словно камни сами хотели сложиться в стены и башни…
И когда кончил слепец свой рассказ, услышал он старческие вздохи, глухие рыдания, идущие из самой глубины души. Глухой кашель и стоны.
Тогда понял странник, что вокруг него одни старики. И весь город показался ему мрачным, печальным и сложенным из тёмного камня.
В волнении, прерывающимися от слёз голосами стали спрашивать старики:
— Но где же, где же, в какой стороне лежит тот юный, светлый город?
Но ничего не мог им сказать нищий, слепой странник.
Знаете ли вы, чем прославил себя стрелок Вильгельм Телль? Сколько веков прошло, а люди всё ещё не забыли о его метком выстреле.
Швейцария — страна гор и озёр. Спустишься вниз, в долину, — озеро. Вверх, в горы, поднимешься — и там вода в каменных чашах. Лежит озеро спокойное, гладкое, греется на солнце. Вырвется ветер из ущелья, обложат небо чёрные тучи, забушует озеро, закипит, из берегов рвётся.
Остерегайся, рыбак, ярости вод! Зазеваешься — гибелью грозят острые скалы. Но каждую скалу, каждый подводный камень знает рыбак. Его скалы, его озёра.
Вьются по горам узкие тропы. Там, внизу, пропасть. Но уверенно идёт пастух. Знаком ему каждый поворот на опасной тропе. Его горы, его тропы.
Богаты озёра рыбой. Леса — дичью. На сочных горных пастбищах мычат и блеют стада. В долинах вызревает виноград, хлеб колосится.
Кто так форель подрумянил, угря закоптил, засолил лосося? Сформовал сыры, нашпиговал бараний бок, набил тугие колбасы, вызолотил копытца и рожки у косули, снятой с вертела? Золотые руки швейцарцев.
Но не для вас, швейцарцы, эти яства. Австрийским правителям несут их повара и слуги. Несут наместнику Гесслеру под охраной солдат-наёмников.
А вам плеск рыбьих хвостов да звон колокольцев на шеях коров и овец. Нужда поселилась в ваших хижинах.
Стоит солдат-наёмник посреди Швейцарии, широко расставив ноги, крепко сжимая в руке алебарду. Уже сколько десятков лет стоит здесь. Нанялся солдат — продался.
Колотят в барабаны — оглохнуть можно!
Кричат глашатаи. По всему Альтдорфу разносится:
— Слушайте! Слушайте! Слушайте! Тюрьма тому, кто не исполнит приказ наместника! Тюрьма тому, кто не исполнит приказ наместника!
Тяжёлые времена.
Сидит на колокольне старый звонарь. Смотрит вниз.
Почему вдруг опустели улицы Альтдорфа? Что караулят солдаты на площади?
В это утро Вильгельм Телль собрался идти в город Альтдорф.
Рано-рано вышел он из дома. Может, не пошёл бы он в такую рань, да старшему сыну не терпится: до петухов проснулся сын, торопит. Обещал отец сегодня, в день праздника святого Мартина, у знакомого оружейника Конрада подобрать ему небольшой, по руке, самострел.[53]
Ведь и впрямь вырос сын. И плащ короткий на плечах, как у отца, и ремнями крест-накрест перетянуты ноги до колен, и так же горят на солнце жёсткие рыжие волосы. Настоящий горец.
— Вот только бороды нет и самострела за спиной, — усмехнулся Вильгельм Телль.
В дорогу с ними увязался и младший. Упросил отца взять и его с собой в город на праздник. С детьми дорога в три раза длинней.
Лишь в полдень добрался Телль до города. Через городские ворота вышел на улицу Круглых Сыров. Нигде ни души! Всё будто вымерло. На всех лавках замки.
Телль свернул на Трактирную улицу. Из трактира не доносятся ни шум голосов, ни стук пивных кружек. Где же трактирщик Винкельрид? Почему он не стоит, как всегда, в дверях своего трактира?
Телль ускорил шаг. Взглянул на мальчиков. Уже недалеко до площади. У старого друга своего оружейника Конрада всё узнает Телль.
Телль с детьми вошёл в ворота старой башни — в глубокой нише статуя мадонны. Телль и дети преклонили колена. Из сумрака вышли на залитую солнцем площадь. И вдруг закричали дети:
— Отец, смотри, смотри! Шляпа на палке!
И правда, прямо посреди пустой площади — шляпа на шесте. Будто диковинная птица: развеваются на ветру павлиньи перья.
— Какой дурак повесил там шляпу? — удивился Телль. — Для чего?
Около шеста три солдата. Словно почётный караул. Чуть поодаль — два барабанщика.
Стоит Телль, смотрит, ничего не может понять. И здесь повсюду наглухо закрыты окна, накрепко заперты двери.
Где же люди? Ушли из города?
Наконец кто-то показался на другой стороне площади. Старик идёт через площадь. Время дало ему третью ногу — плетётся, опираясь на палку. Остановился старик около шеста.
Громко застрекотали барабаны. Пополам согнулся старик, не упал бы! И вдруг понял Телль — шляпе кланяется старый…
А бесстыжие наёмники хохочут, толкают локтями друг друга.
Смотрит, смотрит Телль на солдатскую забаву. Согнувшись, словно ему ещё с десяток лет прибавилось, уходит старик.
Вот через площадь торопится молодая женщина, ведёт за руку мальчишку. Положила женщина руку на затылок сынишки, пригибает голову книзу. И сама кланяется шляпе.
Снова опустела площадь, но ненадолго. Семеро рыбаков идут, тащат на плечах мокрую сеть.
Две алебарды скрестились, преграждая им путь.
— Ослепли, что ли, олухи! Кланяйтесь шляпе! Или вы приказа не слышали? За решётку захотелось?
Привычно рыбакам гнуть спину — целый день, наклонившись, выбирают они сети. Но совсем иное дело — кланяться шляпе. Не глядя друг на друга, чуть нагнули головы рыбаки.
А солдаты орут на них:
— Кланяйтесь шляпе господина нашего наместника Гесслера, да пониже! Да улыбнись ты, парень, не строй похоронной рожи!
Присвистнул Телль: «Вот уже до чего дошло!.. Старая скотина Гесслер! Додумался шляпу свою повесить. Чтобы шляпе кланялись вольные швейцарцы! Мало ему того, что обобраны, ограблены мы, унизить хочет… Чтобы вконец растоптать нашу честь, нашу гордость!»
— Отец! — Младший сын потянул Телля за руку. — А где же праздник? Идём на праздник!
Телль крепче сжал маленькую руку. Взглянул на старшего. У того в глазах тревога.
— Идёмте, дети, — и спокойно повёл сыновей через площадь.
Радуясь новой забаве, солдаты скрестили алебарды.
— Пропусти, — тихо сказал Телль и отвёл в сторону алебарду.
От удивления рот разинул солдат.
— Да ты что! Да знаешь ли ты!..
— Знаю, — усмехнулся Телль.
— Кланяйся шляпе! — во всю глотку заорал другой солдат.
— Шляпе кланяться? Нет, друг, не каждой голове кланяется Вильгельм Телль, а ты захотел, чтобы кланялся он пустой шляпе.
— Хватайте его!
Вцепились солдаты в Телля, повисли на нём. Багровым стало лицо Телля. Словно канаты, натянулись на шее могучие жилы.
Размахнулся он, ударил в грудь здоровенного солдата. Охнул солдат, пополам перегнулся.
— Сам кланяйся шляпе, австрияк! — крикнул Телль.
Крепкие кулаки у Телля. Рухнул один солдат наземь, за ним — второй.
— Не слишком ли крупного зверя вы затравили, охотники? — тяжело дыша, сказал Телль. — Не заяц я и не лисица.
— Окружай его! Хватай сзади! — орёт длинный как жердь барабанщик.
Бросились барабанщики своим на помощь.
— Берегись, отец, — слышит Телль голос старшего сына.
Успел Телль пригнуться — в воздухе просвистел камень.
— Измена! Бунт! Стража! — кричит солдат, а сам так и стоит согнувшись, распрямиться не может.
И вдруг из всех домов стали выбегать люди на площадь. Со стуком распахнулись окна, со скрипом двери. Взмыли голуби вверх, в тревоге вьются над площадью. Появилась в тёмном окне голова оружейника Конрада и исчезла. Вот он уже на площади в кожаном переднике, с тяжёлым молотом в руках.
Частый, звонкий цокот копыт заставил всех обернуться. Да и не глядя, было каждому ясно, что скачет большой отряд всадников.
На площадь въехал сам наместник Гесслер со своей свитой; сто всадников с копьями охраняют его.
Важно восседает господин наместник на белом жеребце. Из-под тяжёлых красных век злобно смотрят маленькие глаза.
А рядом с ним восемь именитейших австрийских дворян покачиваются в тиснённых золотом и серебром седлах на вороных конях. Реют яркие перья, сверкают драгоценные камни, блестит переливчатый атлас.
