Вдруг на это прозвучали им гусли:
Не хотим идти мы ко дну,
Не хотим тонуть в волнах мы,
Лучше песни запоем вам
Под рукой Вейнемейнена.
Все подивились тому, что гусли сами так неожиданно заговорили, и тотчас же передали их в руки мудрого певца финнов.
Он принял от них гусли, потом могучей рукой повернул судно к берегу, вышел на мягкий лужок и приготовился играть. Вот уставил он один край гуслей в колено, быстро перебрал струны их сперва одной, а потом другой рукой, потом остановился на минуту в раздумье и вдруг ударил по струнам! В одно мгновенье гусли словно ожили, словно сами от себя заговорили, запели, затянули песню, лучше которой никто еще не слыхивал ни одной песни в целом свете! Звучащие струны и пальцы, быстрее молнии бегавшие по ним, как будто понимали друг друга, будто заранее давно уж согласились, какую именно песню будут выполнять, – так звучно, так стройно лилась она, слетая с дивных гуслей и разносясь далеко по всей окрестности… И что же за радость, что за веселье вселилось во всю природу, окружавшую дивного певца! Вот бегут со всех сторон люди, и старый с клюкой, и малый, на палочке верхом, и холостые, и женатые, и молодые, и бородатые. Все спешат, все теснятся, все внимательно преклоняют ухо к неслыханным доселе звукам.
Вон и из лесу бегут белки и горностаи, лоси и зайцы, вон с болота примчалась стая голодных волков, вот из самой чащи соснового бора привалил сам медведь и лезет на толстую ель, чтобы ему было удобнее слушать и видеть того, кто извлекал из гуслей такую чудную музыку. А вон вышел из лесу на опушку сам леший со всей своей семьей, и он, и жена, и дети, такие смешные на вид, косматые, в синих чулках, в шапках сосновой коры, в шубах из белой бересты, подбитых зелеными мхами; по веткам расселись, качаются… Вон над головой Вейнемейнена целой тучей вьются и носятся всевозможные птицы: воробьи и ласточки, голуби и коршуны, даже орел бросил своих деток в гнезде, даже ворон слетел с падали, чтобы прислушаться к чему-то новому, незнакомому! А из воды-то! Батюшки, сколько всякой божьей твари спешит выйти на берег! И гуси, и лебеди, и утки, и длинноногие цапли, и длинноносые кулики, и тысячи других мелких болотных птиц, которых никогда никто и не знавал и не видывал, которые весь свой век кричат да посвистывают на болоте, не выходя ни на шаг дальше родных камышей. Пришли – и тотчас же расположились у ног Вейнемейнена. А там и вода у берега, как в котле, закипела от множества рыбы, спешившей принять участие в общем веселье: затискались красноперые окуни, зубастые щуки, серебристая плотва, черные налимы и пестрые форели… А за ними вон притащился и дедушка водяной с густой травяной бородой, сел на листок белых водяных лилий, во все стороны раскачивается, к веселой музыке прислушивается и только шепчет себе под нос:
– Не случалось мне еще ничего подобного слышать: и волны плещут хуже, и ветер шумит в камышах не так приятно, как Вейнемейнен поет свои песни!
Вынырнули вслед за ним из-под воды и его веселые дочки-русалочки, присели на берег, стали было гребнем расчесывать свои чудные волосы, но скоро заслушались, и руки их опустились, и золотые гребни скользнули из рук в воду: они стали внимательно слушать, вытянув вперед тонкие, белые шеи…
Все стихло, все смолкло в природе! Самое солнце, очарованное чудными звуками гуслей Вейнемейнена, приостановилось, а луна подкралась поближе к земле, чтобы дальняя песня могла хоть сколько-нибудь до нее доноситься.
Так два дня играл Вейнемейнен на своих волшебных гуслях, и не было кругом его ни одного из его спутников, ни одного из могучих соотечественников, который бы не плакал от умиления, не было вокруг него ни старых, ни молодых, ни женатых, ни холостых, ни юношей безбородых, ни мужей зрелых с бородами, ни женщин давно замужних, ни молодых девушек, ни девочек самого малого возраста, ни старух, давно отживших свой век, которые бы не плакали, не заливались горючими слезами радости, бежавшими прямо из сердца, переполненного звуками, лучше которых никогда еще ничего не приходилось слышать людям. На третий день и сам Вейнемейнен не мог выдержать, сам стал плакать вместе с другими – руки бегали по струнам, слезы катились из глаз; но слезы не простые, а крупный-прекрупный жемчуг упадал с его ресниц на его густую бороду, с бороды на высокую грудь, с груди на могучие колени, а с колен, сбежав по ступне, катился бережком прямо в воду…
Но вот, досыта наигравшись, встал под вечер третьего дня Вейнемейнен и снова, вступив с товарищами в судно, пустился по пенистым волнам в Пойолу. Им было тогда недалеко от этой мрачной отчизны колдунов, где людям жить не приходится, потому что там на них смотрят, как на врагов. Вскоре завидели наши путники берег, еще скорей причалили к нему свое быстрокрылое судно и, подкинув под днище вальки, мощной рукой вытащили его на берег. Потом вошли они в дом старой Лоухи, вошли, ей не кланялись, ни с кем из бывших с ней не здоровались.
– Что хорошего скажете, добрые молодцы? Зачем пожаловали, – начала было ласково Лоухи, думая задобрить их одними словами.
– Мы пришли к тебе не по-пустому слова тратить, пришли требовать, чтобы ты поделила с нами твое сокровище Сампо, чтобы для нас разбила пополам его пеструю крышку, – смело отвечал Вейнемейнен старой ведьме.
– Не делят на троих одной курицы и беличью шкуру не рвут на три части! – злобно сказала на это Лоухи. – Моему Сампо хорошо и у меня в той медной горе, в которую я его посадила, да ему же и не дурно живется пока у меня!
– Ну, коли ты не хочешь делить по доброй воле, так силой его от тебя возьмем.
На эти слова озлилась страшная ведьма, мечется во все стороны, словно угорелая, кличет верных своих подданных, собирает без числа войска всякого, и с мечами, и с копьями, и с простыми кольями.
Не смутился старый Вейнемейнен при виде ее войска, не испугались и товарищи его, подошел мудрый певец к своим гуселечкам, взял их в руки не спеша, заиграл в них так же, как и накануне, когда все плакали от умиления.
И что же? Едва послышались чудные звуки гуслей, едва успели они разнестись по окрестности, как и руки у всех врагов Вейнемейнена опустились, и оружие из них выпало на землю, все жадно слушали: кто смеялся, а кто плакал, и заслушались, наконец, волшебной игры. День-другой проходит, они оторваться не могут от звуков, все тянет их еще и еще послушать, но уже нет в них прежнего внимания, уже утомление берет свое, и тяжело слипаются веки их глаз, часто мигают ресницы, все лицо невольно искривляется зевотой. Не долго еще нужно было поиграть Вейнемейнену, чтобы все они заснули. И действительно, один за другим, кучами повалились воины Лоухи друг на дружку, и кто где упал, тот там и захрапел, даже она, несмотря на все свое знание в чарах, не могла противиться дивной силе Вейнемейнена и заснула вместе с другими. Вскоре вся Пойола обратилась в одно спящее царство, от одного конца ее и до другого разносилось ветром только тяжкое храпение множества людей, погруженных в непробудный сон – все было тихо; ничто не двигалось…
И вот направились наши герои к той медной горе, в которой, за девятью дверями, за девятью замками, хранилось бесценное Сампо. Первая дверь была заперта не замком, а крепким словом могучей волшебницы Лоухи: ее-то и было труднее всего отпереть. Но мудрый певец финнов подошел к ней, тихо пропел какую-то песенку, и двери обрушились сами собой. Все другие отворил кузнец, смазав сальцем их края и петли, чтобы двери не запели, чтобы петли не скрипели. Войти внутрь горы первый вызвался Леминкайнен.
– Уж я вам все справлю как следует, – говорил он, – я вам вынесу Сампо как есть, и с пестрой его крышкой!
– Ступай, – сказал ему, посмеиваясь, Вейнемейнен.
И вошел в гору Леминкайнен; однако же, сколько ни бился, сколько ни напрягал своих сильных рук, сколько ни упирался в землю своими крепкими ногами самонадеянный удалец, Сампо нисколько не двигалось с места, даже пестрая крышка его не шевелилась. И не диво! Ведь оно в горе пустило корни в глубь земли на девять сажен. Пришлось Леминкайнену пуститься на хитрости. В большой плуг впряг он громадного вола, которого Лоухи откармливала для свадьбы своей второй дочери. Славный был вол, жирный и гладкий, рога у него в сажень длиной, а морда и втрое длиннее, само собой, что и сила была в нем большая. Его-то заставил Леминкайнен выпахать из земли глубокие корни Сампо; и действительно, вскоре Сампо в горе заколебалось, и свалилась с него пестрая крышка…
Тут, уж не раздумывая долго, и Вейнемейнен, и Ильмаринен подскочили к Леминкайнену, втроем взвалили они на спины бесценное Сампо и бегом пустились с ним к берегу. Вот они его бережно уложили на дно своего судна, вот прикрыли крышкой, как было прикрыто оно прежде, в горе, вот, наконец, отвалили от берега – и снова пошли плескаться пенистые волны о крутые бока их быстрокрылой ладьи.
– Куда же мы теперь повезем наше Сампо? – спросил кузнец Ильмаринен.
