***
- Браво. А я недооценил тебя. Думал, ты возомнила о себе невесть что про своего валлассарского любовника. Женщины склонны преувеличивать.
Маагар обходил меня кругами, потягивая курительную трубку и звеня шпорами.
- Маагар, спасибоооо, брааат.
Изображая мой голос и заливаясь мерзким смехом.
- Как забавно было видеть твои кривляния.
- Мразь.
-Умная мразь. Уточняй, сестренка. Я обвел вокруг пальца и тебя, и валлассарское чудище.
Теперь усмехнулась уже я.
- Ты или Данат? Тебе бы ума не хватило…но ты очень любишь присваивать чужие заслуги.
Маагар резко остановился напротив меня.
- Я бы выбирал слова, сестренка. Вы у меня оба теперь вот где!
Показал мне сжатый кулак.
- А ведь чудовище, и правда, одержимо тобой настолько, что влез в ловушку так легко. Я до последнего поверить не мог, насколько просто это будет. Всего лишь предложить зверю добычу – тебя. И он клюнул. Так по-идиотски клюнул!
Снова обошел меня вокруг.
- Завтра его повесят. У тебя на глазах. Валлассарского монстра вздернут, как голодранца, на маленькой площади разрушенной цитадели и оставят здесь висеть до самой весны, пока не сгниет его тело.
Тяжело дыша, смотрю на ублюдка, сжимая руки в кулаки.
- Чего ты хочешь? Ты ведь чего-то хочешь?
- Нет. Чтоб ты мне ни предложила, я не оставлю в живых проклятого ублюдка. Он умрет завтра.
Я повернулась к Маагару.
- Зачем тебе его смерть? Заточи его в темницу, в башню.
- А зачем мне его жизнь?
- Что если я соглашусь с Данатом уйти? Пощадишь его?
- Пощадить? Убийцу твоих двух братьев? Да ты, я смотрю, рехнулась? У него член из золота или язык как змей-искуситель? Чем он тебя так околдовал, сука ты похотливая.
- Тебе никогда этого не понять!
- Дрянь! Знал бы отец, какая ты дрянь!
- Если б он знал, какой ты трус, это его разозлило бы в разы больше. Я женщина. Я имею право на эмоции… а ты… ты тряпка. Пощади Рейна, я сделаю все, что захочешь!
- Нет!
Я закрыла глаза и сжала кулаки еще сильнее.
- Но я мог бы отсрочить казнь. Например, на сутки, позволил бы тебе с ним пообщаться. Это дорогого стоит, сестрица. Сутки… а ты уезжаешь с Данатом на юг.
Распахнула глаза и посмотрела на Маагара.
- Я согласна.
- Вы оба – два одержимых безумца! Все, чего он пожелал перед смертью – это увидеть тебя! Вечером, когда пир будет в самом разгаре, за тобой придут и отведут вниз. И заберут на рассвете. С первыми лучами солнца ты уедешь с Астрелем. А валласара казнят.
- Уеду. Слово велиарии.
- Сколько пафоса. Не велиария ты больше, и слово твое гроша ломаного не стоит. Я и так знаю, что уедешь, лишь бы ублюдок пожил подольше.
- Конечно, знаешь…ведь ты умен и прозорлив, Маагар дас Вийяр. Будущий велиар Лассара.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ОДЕЙЯ
Я не помню, как вышла из комнаты Маагара. Помню лишь, как смотрела в глаза стражнику, сжимающему копье и не пропускающему меня вниз одну. Твари. Как быстро твои приказы теряют силу, едва лишь с твоей головы сбивают корону, и ты уже ничто и никто, а те, кто целовали тебе руки, с триумфальной радостью ломают их, дробя твои кости сапогами. И я чувствовала, как хрустят мои кости, пока смотрела в чисто выбритую рожу плебея, у которого вдруг оказалось чуть больше власти, чем у сторожевой собаки. Плебея, который раньше побоялся бы произнести вслух мое имя и не заикнуться, давясь собственным языком.
Не сводя с него презрительного взгляда, сняла с ушей серьги из красного золота с огромными бирюзовыми оксанитами. Целое состояние стоили они и достались от матери. Фамильная драгоценность, оставшаяся ей от моей бабки, которую я и не знала никогда. Вложила в ладонь ублюдка.
- За это можно купить титул и земли с владениями, включая людей и скот. Взамен ты с места не сдвинешься от этой двери, пока я не выйду от заключенного. До первых лучей солнца ты будешь сторожить эту дверь так, будто здесь сокровищница мира.
Стражник опустил взгляд, и от удивления с его нижней губы на кожаную перчатку медленно, как на ниточке, упала капля слюны. Он резко поднял голову и снова перевел взгляд на серьги. А потом быстро закивал, лихорадочно снимая с кольца ключ и отпирая железную дверь подвала.
- Смотри, одно неверное движение или слово, и эти серьги принесут тебе не богатство, а смерть. Стоит мне лишь сказать брату, что ты украл их у меня. И каким бы шатким ни было мое положение на данный момент, поверят мне, а не тебе.
Я спустилась по отбитым и полуразрушенным ступеням вниз, слыша, как скрипнула наверху дверь и с лязгом захлопнулась. В ноздри ударил запах сырости и холода, даже стены покрылись инеем, под которым просвечивала грязь и замерзший мох. Но меня обжигало предвкушением встречи, диким страхом потерять его и ужасом от понимания, что мною заманили его в ловушку. В жуткий капкан, из которого нет никакого выхода. И если это, то к чему мы пришли с ним, то я останусь в этой ловушке вместе с ним.
Рейн стоял там, прислонившись спиной к каменной стене. Смотрел на меня исподлобья, из-под растрепанных нечесаных темных волос, упавших ему на лицо. И не было ничего красноречивее этого взгляда. Мне не нужно было слышать ни слова, только видеть это голодное отчаяние, этот загнанный лихорадочный блеск и адскую радость от того, что пришла. Настолько всепоглощающую, что я ее ощутила каждой клеточкой своего тела. Она просочилась мне через одежду, под кожу, обволакивая и заражая ответной больной радостью видеть его. Просто видеть. Просто касаться его лица взглядом, сжирать им каждую черточку, каждый новый шрам. Каждую морщинку у глаз. И убивающим пониманием – мы оба знаем, что это, может быть, в последний раз. Только от этой мысли начинало давить грудную клетку камнем бессильной необратимости. Стискивать грудную клетку стальными обручами с шипами от каждой раны на его лице и кровоподтеков. Его били. Не просто били, а, скорей всего, пытали, и от понимания этого меня начало тошнить до головокружения и удушья.
Я сделала несколько шагов медленно, а потом, как ненормальная, бросилась к массивным толстым прутьям. И он – мне навстречу, впиваясь в клетку израненными пальцами, накрывая ими мои. А я из-за слез не вижу его лица. Смахиваю их. А они катятся и катятся из глаз. Проклятые, дайте насмотреться за все эти страшные месяцы разлуки. Губами к костяшкам, сбитым до мяса, прижалась и захлебнулась трепетом по всему телу. Даже руки его целовать – это счастье. Мало… как же мало надо, чтоб снова себя живой ощутить. Я так зверски по нему соскучилась, что вся дрожу только от одного взгляда на него, только от одного присутствия рядом и запаха.
- На тебя больно смотреть...на тебя невозможно смотреть и не хотеть умереть от тоски по тебе. Рееейн…мой Реееейн. Дышать без тебя больно было. Прости меня…прости.
Да, пусть простит меня, пусть простит за все, что сделала я и отец мой с братьями, пусть простит за то, что только боль принесла нам обоим, и пусть простит за то, чего не знает.
- Молчи, - рыком, и ладонью мне рот закрывает, а я ее ловлю ртом, прижимаю к своему лицу, чтоб запах его кожи вдыхать и глаза закатывать от удовольствия, – ни слова, маалан. Ни слова!
И лишь руку отнял, голодно через прутья губы его ловить в дикой лихорадке. Ударяться скулами о железо, чувствуя, как сильно его руки сжали мои волосы, и как пожирает мой рот и мое дыхание. Дрожит всем телом, и эта дрожь мне передается.
- Мааалан…,- между поцелуями, - маалан…им иммадан, какого Саанана пришла? Душу вытравить, сердце изрезать на куски? Нет его больше – у тебя оно, проклятая! Ты рада?
И нет больше имени. Только его хриплое «маалан» с тонной боли и горечи. Меня давит ею, дробит кости так, что они разрывают меня осколками на части.
Сжимает мой затылок, целуя широко открытым ртом мои щеки, подбородок шею. Отрывает от себя и в глаза смотрит, ищет в них что-то, высматривает, стискивая челюсти и, тяжело дыша, притянув к себе так, что грудью до боли в решетку вжалась.
