Он дергает решетку и что-то орет, а я веду краем стекла по шее, и кровь течет мне за пазуху за разорванный корсаж и рубаху под ним.
- Далия дас Даал…слышишь? Далия дас Даал ожидает меня на развилке. Бросай стекло…бросай, твою мать, бросай.
И сползает на колени, дергая решетку и захлебываясь хриплым «бросаааай».
Подползла к нему на коленях и прижала к себе через клетку за голову, а его трясет всего.
- Где на развилке, где?
А он за волосы меня схватил и в глаза мне смотрит, дрожит, весь покрытый потом, и кровь по шее моей размазывает.
А потом к себе рывком.
- Ты что творишь, маалан…что же ты творишь со мной?
- Где? – шепчу и целую его шею с бешено бьющейся веной.
- У леса возле старой дороги, где на развилке, там указатель сломанный. Туда прийти она должна утром сегодня…ты все равно не успеешь, маалан. Поздно уже.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. ОДЕЙЯ
Самым сложным было выбраться из цитадели, окружённой воинами Маагара, готовыми в любой момент к вторжению валласаров. Самоуверенный велиар, единственный законный наследник Ода Первого, всегда был тупым болваном и, если считал, что ему удалось поставить меня на колени, он ошибался. Отец всегда говорил, что ум его дети поделили поровну, как и другие благодетели. Говорил, что ума больше всего досталось Анису. Меня он в учет не брал никогда. Но то, что Маагару достались лишь жалкие крохи, знали все, и именно поэтому рядом с братом всегда ошивался его хромоногий и горбатый советник – Харам. Никто не воспринимал всерьез уродца-шута, а на самом деле это отец приставил к брату одного из умнейших людей во всех объединенных королевствах. Вот кого стоило бояться по-настоящему. Только Харама ранили, и сейчас он отлеживался в лазарете при часовне. Без сознания. Поэтому для Маагара настало время собственных решений. И я рассчитывала, что он проведет его своим привычным образом – трахая очередную девку.
Ближе к утру Алс привел ко мне Моран якобы за тем, чтобы переодеть свою десу и передать принадлежности туалета. Мы все продумали до мелочей. Когда Моран спустилась ко мне, я надела ее одежду, а она мою. Алс вывел меня из подвала и так же сопроводил к самым воротам, где его братья по вере, слепо доверяя своему командиру, выпустили меня за ворота под видом поездки в ближайшую деревню за молоком для десы. Больше всего я боялась, что меня обыщут. Либо что Маагар не выдержит и придет позлорадствовать в темницу к Рейну или назначит время казни раньше. Просто потому что ему захотелось досадить мне или увидеть мои слезы. У меня было не просто мало времени – у меня было его ничтожно мало. У ворот, когда их распахнули передо мной, я вдруг услышала высокий голос горбуна:
- Досматривать каждого, кто покидает пределы цитадели.
О, боги! Он же еще вчера валялся без сознания…Я натянула капюшон пониже, быстро отвернувшись от урода, который, как мне показалось, смотрел именно на меня.
- Этих пропустить. Бабы нам не интересны.
А еще…еще мне было страшно, что она не поверит, и у меня нет ничего, кроме цепочки Рейна с изображением волка и его слов на валласском именно для нее. Что-то их личное из детства. Но это не могло убедить Далию дес Даал ни в чем. Потому что ее брат мог быть откровенен со мной, когда я была его любовницей. Когда-то моя кормилица говорила, что страшнее всего – это ненависть свекрови. Нет, она ошибалась. Ненависть сестры намного страшнее. Я по себе знаю. Повстречай я убийцу Аниса, я бы не пощадила ни жены его, ни детей. Пришпорив лошадь и наслаждаясь удобством одежды Моран, я гнала во весь опор к развилке, глядя на проклятое небо и моля природу отсрочить восход на сколько это возможно. Отсрочить, чтоб мы успели. Когда мой конь, почти выбившись из сил, остановился у сломанного ураганом указателя, присыпанного снегом, там никого, не оказалось. Я спешилась, оглядываясь по сторонам, тяжело дыша и изнывая от отчаяния. Каждая минута ожидания приближает Рейна к смерти. И перед глазами его лицо с пронзительным взглядом, полным боли, взглядом, проникающим мне в самую душу. Там, в грязной темнице, разделенная с ним решетками, обессиленная слезами и обреченностью, я поняла, как безумно и отчаянно люблю его. Если бы я могла стать у столба вместо него и принять смерть, я бы так и сделала. И самое страшное – я понимала, что это не только его казнь, это наша казнь. Едва палач выбьет скамью из-под ног Рейна, я толкну табурет в своей келье ровно в это же секунду. Я обещала, что никогда его не оставлю…пусть с опозданием, но я исполню свою клятву. Я никогда их не нарушала. Мне незачем жить дальше. У меня никого не осталось. Я предана всеми, кому верила и кого любила всю свою сознательную жизнь. А тех, кто был и правда предан мне, предала я сама. Все они мертвы и ждут меня за чертой иного мира. И у меня больше нет ни одной причины не последовать туда. Я боялась, что выйду из подвала и не успею. Выйду и больше никогда его не увижу. Я испытывала первобытный ужас от мысли снова пройти через адские муки потери.
Он не шептал мне о любви, когда брал мое тело через прутья клетки. Каждое его признание было ударом плетки по незакрытым ранам. И я знала, они никогда не затянутся. Они будут кровоточить во мне вечно. Но его ненависть ко мне была намного красноречивей любых слов. Она клокотала в нем ураганом сумасшествия, и я бы точно перерезала себе горло, если бы не знала и не была уверена, что это убьет его так же, как и меня. Сам Рейн и был для меня олицетворением любви. Одержимой, бешеной и дикой, как меид в железной маске. И я бы уже никогда не смогла принять от него меньше. Я бы почувствовала малейшую фальшь в его вздохе, не то что в слове. Но он дышал для меня. Он орал мне каждым стоном о своем безумии мною, каждым прикосновением горячего рта к ранке от осколка на шее.
«Маалан…зачем? Зачем? Там так нежно…там пахнет любовью, девочка. Ты вся пахнешь моей любовью. И здесь, где бьется твоя жилка, у самой мочки уха ты пахнешь ею сильнее всего…соленый шелк. Больше не смей. Никогда не смей портить то, что принадлежит мне. Не смей, иначе я отрежу тебе пальцы, маалан…отрублю их, спрячу и стану сам твоими пальцами. Я не позволю тебя трогать даже тебе самой».
Лихорадочно, прямо в ухо, стискивая мою спину, сминая губами кожу. По коже пробегали мурашки суеверного страха – разве можно так любить? Наверное, за это мы с ним настолько прокляты и обречены на вечное расставание. Нельзя любить вот так. Неправильно это. Не по-человечески.
«Нет…нет…нет…успею. Я успею, или это будет и моя смерть, Рейн, и моя. Отпусти».
Качает головой и вжимает в себя с диким отчаянием.
Снег, снег и снова снег. Нескончаемая белая пустошь, она погребла под собой всё живое. Растянулась на бесконечность вдаль. Туда, где красный рассвет окрасил её в багровый цвет крови, смешанный с золотом восходящего солнца. Я не знала этой дороги, но, если правильно помню карту Соединенных Королевств, мы идем обходной дорогой, которую летом так любят разбойники и всякая шваль, типа лазутчиков с обеих сторон, воров и беглых преступников. Нейтральная территория между Валласом и Лассаром, где в это время года нет дозорных и солдат. Зимой она непроходимая для больших отрядов с военным снаряжением, оттого и безопасная для обоих государств. Я думала о том, что сказал мне Оран. Нельзя в Нахадас. Я не могу снова очутиться в Храме. От одной мысли о том, что придется опуститься на колени перед проклятым Данатом, меня начинало трясти от презрения. Я знала, что сделают с отрекшейся ниадой в Храме, – её ждет очищение кровью, а потом самый нижний уровень, где она будет значить не больше, чем обычная чернь. Но не это пугало меня. Если бы я верила в Иллина и желала вернуться, я бы прошла все уровни и отдала бы себя в руки астрелей. Проклятый Данат! Какие блага он пообещал Маагару за это вероломство? Верховный Астрель все ещё тешит себя надеждой получить моё приданое и мои земли в свое распоряжение, впрочем, как и влияние на моего отца с моей же помощью. Хочет укрепить власть Астры над всем Соединенным Королевством. Не бывать этому! Лассар не будет принадлежать Данату никогда. Он может сколько угодно плести свои интриги, как паутину, но без моего участия. Я не дам себя использовать.
