class="p1">Он сказал, что зовут его Кариде и что есть у него предание, лучше которого не сыскать среди всех сказаний Ирландии.
Глаза у настоятеля заблестели, стоило ему такое услышать. Он потер руки и улыбнулся гостю.
— Как называется твое предание? — спросил он.
— Называется оно «Наваждение Монгана».
— Никогда о таком не слыхал! — воскликнул довольный настоятель.
…. — Я один его знаю, — ответил Кариде.
— И как же так вышло? — спросил настоятель.
— Оно принадлежит моей семье, — ответил сказитель. — Был Кариде из нашего рода при Монгане89, когда отправился он к Дивным. Тот Кариде услышал сей сказ, когда прозвучал он впервые. Изложил его своему сыну, а сын — своему сыну, а тот праправнук передал сыну своего сына, тот — моему отцу, а мой отец — мне.
— И ты расскажешь? — торжествуя, вскричал настоятель.
— Расскажу все как есть, — ответил Кари де. Принесли пергамент и перья. Писцы расселись за столами. Перед сказителем поставили эль, и Кариде изложил предание настоятелю.
Сказывал Кариде:
Женой Монгана была в ту пору Бротирна — Пламенная. Женщина пылкая и неистовая: кровь внезапно приливала к ее щекам, и она, с виду лилия, вдруг превращалась у всех на глазах в розу, за это и назвали ее Пламенной. Любила она Монгана восторженно и самозабвенно — Пламенной ее прозвали еще и за это.
Но был некий расчет даже в самых безудержных ее порывах: пусть и захватывал ее восторг влюбленности, он же и мучил ее — как всех, кто любит великих людей этой жизни и стремится стать равным там, где равенство невозможно.
Ибо муж ее был одновременно и больше себя самого, и меньше. Меньше себя самого он был, потому что он — Монган. Больше себя самого — потому что давно исчез из мира людей. Скорбь по нему спели, погребальные торжества отыграли много-много лет назад, и Бротирна чуяла в нем тайны, опыт, знания, в коих не находилось ей места и коим она люто завидовала.
И потому постоянно задавала ему мелкие простые вопросы касательно всего на свете.
Взвешивала все сказанное, по любому предмету, а когда разговаривал он во сне, Бротирна прислушивалась к его грезам.
Знание, почерпнутое ею из этих слушаний, мучило ее куда жутче, нежели удовлетворяло, ибо имена других женщин не сходили с уст его, иногда в словах нежности, иногда с проблесками гнева или отчаяния, и во сне говорил он запросто о людях, каких упоминают сказители, но умерших много веков назад. От этого смущалась она и преисполнялась самой яростью любопытства.
Среди имен, какие супруг ее произносил, было одно, кое появлялось чаще прочих и звучало с томлением, любовью и тоской, и о нем думала она чаще всего: то имя — Дув-Лаха. Пусть и спрашивала Бротирна у Кариде, своего сказителя, и допытывалась у него, ничего не удавалось ей узнать о женщине, когда-то известной под имени Черная Утка. Но однажды ночью, когда Монган вроде бы говорил с Дув-Лахой, он упомянул ее отца — Фиахну Дув мак Деманя90, и сказитель пояснил, что со смерти того короля минуло без счету лет.
Впрямую попросила она тогда мужа поведать историю Дув-Лахи, и под влиянием их взаимной любви он пообещал когда-нибудь все ей выложить, но всякий раз, стоило ей напомнить ему об обещанном, он смущался и говорил, что расскажет ей все погодя.
Шло время, и бедная Пламенная ревновала к Дув-Лахе сильней и сильней и все меньше сомневалась: узнай она, что произошло тогда, станет полегче ее измученному сердцу и натешится ее совершенно естественное любопытство. А потому ни единой возможности не упускала она, чтобы напомнить Монгану о его обещании, и с каждым разом подтверждал он данное слово — и откладывал на потом.
В год, когда умер Киран, сын Плотника91, в тот самый год, когда был убит Туахал Маэльгарив92 и когда Диармайт, сын Кербела, стал королем всей Ирландии, — в году 538-м нашей эпохи93, если коротко, — случился великий сход всех людей Ирландии на холме Уснех94 в королевском Мите.
Вдобавок к Совету состоялись игры, состязания и великолепные выступления войск, а также всеобщие пиршества и потехи. Собрание длилось неделю, а в последний день недели Монган прошел сквозь толпу с семью охранниками, сказителем Кариде и с женой.
День стоял прекрасный, сиял солнечный свет, и всем было весело, но вдруг на западе неба начали собираться тучи, да и с востока сумрачно заспешили они. Когда те тучи встретились, мир ненадолго потемнел, и хлынул с небес град, такой крупный, что все и каждый поразились размерам градин, и такой стремительный и тяжкий, что женщины и дети в толпе закричали от боли, до того сильны были удары.
Люди Монгана выставили щиты над головами, и град колотил по ним так жутко, что даже под щитами они убоялись. Двинулись прочь из толпы, ища убежище, а когда отошли немного, оказались за небольшим пригорком с купой деревьев, и в мгновение ока погода наладилась.
Минуту назад слышали они грохот и стук града, вой яростного ветра, вопли женщин и рев толпы на холме Уснех, и вдруг перестали все это слышать и видеть, ибо пустили их на один шаг прочь из мира людей — в мир Дивных.
Есть разница между этим миром и миром Дивных, но ощутима она не сразу. Все, что есть здесь, есть и там, но там все лучше, чем здесь. Все, что здесь ярко, — там ярче. Больше в тех краях золота в солнце, больше серебра в луне. Больше благоухания в цветах, больше вкуса в плодах. Больше пригожести в мужчинах, а в женщинах больше нежности. Все у Дивных краше на чудесную чуточку, и по этой красе понимаешь, что ты — там, если доведется хоть раз там оказаться.
Монган и его спутники шагнули из мира бури в солнечный свет и душистый мир. В миг, когда ступили они туда, замерли, оторопев, глядя друг на друга в молчании, вопросительно, и дружно обернулись назад, откуда явились.
Позади не было бури. Солнце грезило и там, и перед ними — спокойный разлив живого золота. Увидели они очертания края, к каким глаза их привыкли, и распознали знакомые приметы земли, но казалось, что далекие холмы самую малость выше, а трава, что укрывала их и стлалась между, зеленее, бархатистее, а деревья лучше одеты листвой, и покоя в них, нависавших над тихой землей, больше.
