утопит их. Но он смеялся громко и с невероятным восторгом, и нежно звенели от его хохота сосуды из золота, серебра и бронзы, а балки кровли потрескивали.
Сказывал он:
Монган любил Дув-Лаху Белую Длань сильнее самой своей жизни, больше, чем свою честь. Королевства всего света не стоили ничего по сравнению с ремешком у нее на туфле. Не смотрел на закат он, если была она рядом. Не слушал лютню, если мог слышать ее речи, ибо она была светом веков, сокровищем времени, чудом мира — до самого Судного дня.
Отправилась Дув-Лаха в Лейнстер с королем того края, и когда удалилась она, Монган совсем расхворался и, казалось, никогда не оправится; стал он таять и усыхать, походил на скелет, мосластый костяк и горе горькое.
Вот еще что надобно знать.
Была у Дув-Лахи юная служанка, ее сводная сестра, и в день, когда Дув-Лаха вышла замуж за Монгана, служанка ее вышла замуж за мак ан-Дава, кто служил при Монгане и был ему сводным братом. Когда же Дув-Лаха уехала с королем Лейнстера, ее служанка, жена мак ан-Дава, отправилась с ней, и так стало двое холостяков в Ольстере — король Монган и мак ан-Дав, его слуга.
Однажды, когда сидел Монган на солнце и горевал о своей судьбе, пришел к нему мак ан-Дав.
— Как поживаешь, хозяин? — спросил слуга.
— Плохо, — ответил Монган.
— В недобрый час привело вас с Мананнаном в Землю Обещания, — проговорил мак ан-Дав.
— Почему ты так думаешь? — спросил король.
— Потому что, — сказал мак ан-Дав, — ты ничему не научился в Земле Обещания, только есть от пуза и подолгу бездельничать.
— А тебе что за дело? — сердито спросил Монган.
— Еще какое дело, — отозвался мак ан-Дав, — жена моя уехала в Лейнстер с твоей женой, а не было б так, если 6 не заключил ты сделку с тем клятым королем.
Тут мак ан-Дав заплакал.
— Я-то ни с каким королем в сделки не вступал, — сказал он, — а жена моя все равно далеко, и все из-за тебя.
— Нет того, кто скорбит за тебя сильнее моего, — проговорил Монган.
— Есть такой, конечно же, — сказал мак ан-Дав, — я сам за себя скорблю пуще всех.
Тут Монган встал.
— Ты в полном праве жаловаться, — сказал он, — а я не желаю, чтоб оставались жалобы на меня без удовлетворения. Ступай, — обратился он к мак ан-Даву, — в то место Дивных, о каком мы оба знаем. Помнишь корзины, что я там оставил? В одной — почва Ирландии, во второй — почва Шотландии. Принеси мне те корзины и почвы.
— Скажи мне, зачем? — спросил слуга.
— Король Лейнстера спросит своих чародеев, чем я занят, а занят я буду вот чем. Я влезу к тебе на спину и встану ногами в корзины, и когда Брандув спросит у чародеев, где я, они ему скажут, что одной ногой я в Ирландии, а второй — в Шотландии, и пока они ему так говорят, он будет считать, что можно обо мне не тревожиться, — и так я отправлюсь в Лейнстер.
— Тоже неплохо, — отозвался мак ан-Дав.
И пошли они.
Долгий, нелегкий был путь, ибо, хоть мак ан-Дав и был крепок сердцем и добр волею, все же не всякий способен нести на спине человека из Ольстера в Лейнстер и не заболеть. Тем не менее, если без отдыха гнать свинью или сказ, рано или поздно окажутся они там, куда хочешь загнать их, а человек, что переставляет ноги, одну за другой, одну за другой, выберется из дому и придет наконец к кромке моря и к краю земли.
Добрались они в Лейнстер в разгар праздника на Маг-Лиффи, и пришлось им спешить и двигаться без передышки, чтобы успеть, и так пришли они к ма при Келл-Комань, и смешались с толпой, что собиралась на праздник.
Велико и радостно было стечение людей вокруг них. Юноши и девицы не держали друг дружку за руки, лишь когда обнимались. Шли взрослые ядреные женщины, и не болтали они, лишь когда набивали друг дружке рты яблоками и пирогами с мясом. Шли юные воины в зеленых, пурпурных и красных плащах, что плескали на ветру у них за спинами, и не смотрели те воины презрительно на бойцов постарше, лишь когда бойцы постарше сами смотрели на юных. Шли старые воины с бородами длиною в ярд, что плыли у них за плечами, как пучки соломы, и не лелеяли они сломанную руку или пробитый череп, лишь когда лелеяли раны на животе или ногах. Шли стайки молодух, что хихикали, покуда хватало дыхания, и сияли улыбками, когда дух перехватывало. Шли ватаги мальчишек, что тайком перешептывались и показывали пальцами во все стороны разом, а то вдруг срывались на бег, словно табун шальных лошадей. Ехали дяди в телегах, набитых жареным мясом. Женщины с крынками медовухи, женщины с молоком и пивом. Люди обоих разновидностей с башнями на головах, те капали медом. Дети с корзинами, полными красных яблок, старухи-торговки с морскими гадами в панцирях и вареными омарами. Люди, что продавали хлеб двадцати сортов, с маслом поверх. Торговцы луком и сыром, а также те, кто сбывал части доспехов, пустые ножны, рукояти копий и ремни для нагрудных пластин. Люди, что стригут волосы, или пророчат удачу, или купают в горячей воде из котла. Те, кто наделяет подковами коня или вышивкой плащи; те, кто снимает пятна с меча, или красит ногти, или торгует борзыми.
Великое радостное собрание стекалось на праздник. Монган со слугой его присели на травянистый взгорок у дороги и наблюдали за толпами, валившими мимо.
Тут-то Монган глянул направо, откуда шли люди. Натянул капюшон плаща на уши и на лоб.
— Ахти мне! — сказал он встревоженным басом. Мак ан-Дав повернулся к нему.
— Живот заболел, хозяин?
— Нет, — ответил Монган.
— Отчего тогда издал ты этот зверский утробный рык?
— Это я подал знак, — ответил Монган.
— Как бы то ни было, — отозвался мак ан-Дав, — в чем дело?
— Глянь на дорогу по эту сторону и скажи мне, кто едет, — велел хозяин.
— Какой-то вельможа с дружиной.
— Это король Лейнстера, — сказал Монган.
— Тот самый, сказал мак ан-Дав с громадной жалостью, — тот самый, что забрал твою женщину! И, — взревел он с непревзойденной лютостью, — тот, кто и мою жену взял в той же связке, а она в нее не увязана!
— Тсс, — сказал Монган: кто-то, услышав крик, остановился перевязать сандалию, а может — подслушать.
— Хозяин, — промолвил мак ан-Дав, когда дружина поравнялась с ними и пошла
