Как мы только что видели, Бертольд уподобляет землю и небо книгам, по которым люди должны учиться жизни и спасению души. В другой проповеди евангельский рассказ о том, как Иисус накормил пятью хлебами пять тысяч человек, истолкован таким образом, что эти хлебы — не что иное, как добродетели (8, № 38). Склонность к аллегорическим толкованиям ветхозаветных повествований или духовных качеств обнаруживается в проповедях постоянно. Диапазон тональностей речей Бертольда огромен — от торжественного пафоса и гневных обличений до простонародной брани, пословиц и юмора (см.: 165, с. 349; 85, с. 10, 34).
Структура проповеди Бертольда отличается относительной стройностью. Изложение довольно последовательно, одна основная идея пронизывает текст проповеди от начальных ее строк, формулирующих тему, заданную библейской или евангельской цитатой, вплоть до завершающего «аминь». Вполне в духе средневековой церковной риторики и схоластики Бертольд охотно прибегает к числовой упорядоченности. Расчленение речи на пункты, выстраиваемые с большой логичностью, несомненно, облегчало усвоение слушателями ее содержания. Но упорство, с которым проповедник прибегает к этому приему, проливает свет и на его собственное сознание и на богословскую школьную выучку, которую он получил. «Семь даров Святого Духа», «семь добродетелей», «восемь добродетелей», «сорок две добродетели», «пять фунтов (талантов)», «три ловушки», «четыре силка», «семь планет», «семь пороков», «шесть убийц», «десять хоров ангельских», «четыре колеса повозки», «два пути милосердия», «двенадцать отрядов господина Исайи», «семь наиболее тяжких грехов», «восемь видов пищи в царстве небесном», «десять заповедей», «семь таинств», «три пути на небеса», «три стены (вокруг поля Господа)», «четыре слуги Господа», «три преграды для лицезрения Бога», «как был поделен мир на двенадцать частей», «двенадцать учеников дьявола», «четыре части креста», «четверо свидетелей», «семь печатей исповеди», «сотворение небес и земли в течение шести дней», «семь слов нашей Госпожи», «шесть лепестков цветка», «троякая любовь», «пятнадцать знаков перед Страшным судом», «шесть добрых дел» — таковы темы большинства проповедей, и в каждой Бертольд последовательно обсуждает грехи и добродетели, пути спасения души и способы, к которым прибегает нечистый для погубления человека.
Проповедник сознает, что тематика его проповедей довольно однообразна, и ограничивается относительно узким кругом сюжетов: «Я говорил вам о грехах и милостыне, об аде и небесном царстве, о покаянии и исповеди, о чертях и ловушках, кои они расставляют; нынче хочу поговорить о милости нашего Господа» (8, № 27). Но он не видит беды в том, что постоянно возвращается к все тем же вопросам, — так и должно быть. Первая проповедь Бертольда, на тему «поступайте осторожно, не как неразумные, но как мудрые» (поел. к Ефесянам, 5:15), открывается соображением о том, что существуют ученые люди, которые знают о движении звезд и об их влиянии на мир, но не знают искусства, как спасти душу. «Мудрость мира, по слову мудреца, — глупость перед. Богом». Но ведь большинство людей не умеет ни читать, ни писать, и вот один такой человек говорит другому: «Кум, пойдем на проповедь», а тот отвечает: «Не хочу». «Почему?» — «Да знаю я все, о чем он проповедует, и, кроме «твори добро и оставь зло», ничего не говорит он». Бертольд как будто согласен с этим вымышленным персонажем. Так оно и есть, ибо таков прямой путь в царство небесное. «Если б ты спросил меня: «Где путь в Регенсбург?» — я бы ответил: «Ступай всеми дорогами, кои ведут прямо в Регенсбург, и оставь те, которые отклоняются от цели». «Поверь мне, — продолжает проповедник, — многие тысячи тех, кто воображали, будто творят добро, оставив зло, и мнили себя мудрыми, на самом деле — дураки и оказались в аду. Смотри: у нас, христиан, есть десятки тысяч книг, и все они не учат ничему иному, как только творить добро, уклоняясь от зла. Глупец не желает идти на проповедь: ведь он услышит о том, от чего не может отстать, и станет он тогда еще более грешным, чем если б о том не знал. Но не может служить извинением то, что тебе неведома истина, как надлежит спасать душу, ибо Господь дал тебе пять чувств, дабы ты ходил в церковь, слушал мессу и проповедь и учился тому, что нужно для тела и души. Если вы хотите меня слушать, я научу вас мудрости, которая будет вам полезнее всей мудрости звездочетов или знатоков трав и камней и всего, что знают мудрецы из Парижа, Орлеана, Монпелье, Салерно, Падуи или Болоньи» (8, № 1). Вот, собственно, и все содержание проповедей Бертольда Регенсбургского, и он неустанно варьирует эту мысль, подходя к ней с самых разных сторон и привлекая все новую аргументацию для придания своей проповеди большей убедительности и впечатляющей силы.
Несмотря на свою пространность и отсутствие «примеров», проповеди Бертольда были доступны пониманию простонародья. Свидетельство тому — вышеприведенные сообщения об исключительной популярности их, о стремлении больших масс людей услышать его слово. И сам Бертольд вкладывает в уста своего слушателя утверждение: в отличие от мессы, смысл и содержание которой ускользали от сознания паствы («мы не понимаем мессу… мы не понимаем того, что поют или читают…»), проповедь была вполне понятна (8,№ 31).
Перед нами не разрозненные проповеди, произнесенные по разным поводам, в разные дни святых (во многих случаях указано, в праздник какого святого данная проповедь читалась). Бертольд видел в своих речах звенья единого целого. Он неоднократно ссылается на более ранние проповеди, содержание которых уже известно его пастве. В тех случаях, когда он вновь возвращается к вопросу, который был рассмотрен в других проповедях, он изыскивает возможность иного его освещения. Повторяемость и известная монотонность тематики, неизбежно сводящейся к спасению души и поведению, которое способствовало бы достижению этой цели, должна быть компенсирована разнообразием подходов, неожиданностью сопоставлений и сравнений, используемых проповедником. Вариативность в довольно жестких рамках канона — такова задача, которую Бертольд Регенсбургский решал с большой изобретательностью и несомненным мастерством.
Тем не менее отсутствие в его проповедях «примеров», широко применявшихся другими проповедниками XIII в., несколько озадачивает. Как уже упомянуто, время от времени он приводит рассказы из Ветхого завета и излагает их содержание для извлечения поучительных параллелей; таким образом, библейские персонажи и события выполняют функцию образцов греховного или праведного поведения. Но «примеры», рисующие сценки из современной повседневной жизни, обладали в глазах средневековой аудитории особой привлекательностью. Судя по исключительной популярности проповедей Бертольда, он умел достигать желаемого эффекта и не прибегая к помощи «примеров», которые, надо полагать, были ему известны. Проповеди немецкого францисканца не воспроизводят драмы встречи двух миров, трансцендентного и земного, в рамках специфического «хронотопа», какой заключают в себе «примеры». Мы видели выше, что «хронотоп» «примеров» латинских проповедей XIII в. представлял собой продукт взаимодействия двух религиозно-культурных традиций — ученой, церковной, с фольклорной, народной. В проповедях Бертольда это взаимодействие происходило иначе.
Бертольд превосходно понимает значение наглядного, ощутимого образа, сравнения, которое может поразить воображение и запасть в память слушателя, и поэтому общие рассуждения обычно сопровождаются у него конкретизацией, подчас в довольно грубой форме. Так, предостерегая паству от прелюбодейства — греха наиболее распространенного и опасного среди смертных грехов, — он влагает в уста воображаемого собеседника вопрос: «Скажи, брат Бертольд, как пахнет этот грех? Как гнилая падаль?» — «Нет». — «Как протухший сыр?» — «Нет». — «Пахнет ли он как гнилая рыба?» — «Нет». — «Разит ли он как навоз?» — «Нет. Он пахнет тем, что ты близок к смерти» (8, № 12, ср. № 27). В другой проповеди, разъясняя смысл первородного греха, Бертольд говорит: «Мы все в Адаме, как косточки в яблоке и как яблоко на яблоне. Мы унаследовали грех, подобно тому как плод растет на запретном древе. Плод греха — жестокая смерть и ад» (8, № 14).
Исследователи справедливо подчеркивают, что проповеди Бертольда отличаются значительной самостоятельностью по отношению к его предшественникам; при всей их конструктивной жесткости и организованности («во-первых», «во-вторых», «в-третьих» и т. д.) создается впечатление, что автор свободно отдается потоку своего красноречия.
Грани между спиритуальным и трансцендентным, с одной стороны, и земным и вещественным — с другой, колышутся и по временам как бы стираются. В проповеди «О нижних землях и верхних землях» (Von dem niderlande unde von dem oberlande) речь идет о пропасти ада и царстве небесном. Грешники, которые не раскаялись, — «нидерландцы», добродетельные же, безгрешные — «оберландцы». В повседневной жизни те и другие перемешаны и их не всегда легко отличить. Но в ходе своих рассуждений проповедник незаметно переходит к рассмотрению различий между жителями южных и северных областей Германии. «Вы знаете, — обращается он к слушателям, — что нидерландцы и оберландцы очень отличаются друг от друга языком и обычаями. Те, кто живут здесь, в Оберланде, в Цюрихе, говорят не так, как те, из Нидерланда, из Саксонии; наречия у них разные, и сразу можно определить, кто из Саксонской земли, а кто живет у Боденского озера; и нравы и одежда у них неодинаковые. И тем не менее нидерландец нередко говорит подобно оберландцу и нидерландские ханжи и лицемерки ведут себя, как если б они были ангелами, а на самом деле они плуты и шельмы, и таков и грошовый проповедник, так разглагольствующий о Боге и святых, и о божьей Матери, и о муках Христа, что ты расплачешься, — он клянется, будто сам он истинный оберландец, и все же он — слуга дьявола и несомненный нидерландец и принадлежит к самой низшей земле — к глубинам ада». И т. д. и т. п. (8,№ 18). Здесь различия в языке, обычаях и одежде между представителями разных областей смыкаются с противоположностью между добром и злом, грехом и праведностью, раем и адом. В этом, вероятно, есть доля юмора, но едва ли безобидного.
