Новость эта ничем не тронула Давлятова, он даже не поинтересовался именем своего незаконнорожденного сына и лишь после отъезда Шахло в Москву вдруг забеспокоился, осознав, что есть в Шахграде некто для него кровный, родной, хотя, может быть, замешен на дурной крови, которою нравственные люди время от времени выпускают, чтобы не рождались случайные химеры, фантомы, выродки, постояльцы психиатрических больниц или детских трудколоний.
Давно, еще с античных времен, замечено одно диковинное свойство всех мучеников за идею. В период неверия они предаются разврату, дабы потом опять подняться на высоту спасительного очищения. Такая полоса не миновала и Давлятова, хотя на работе его по-прежнему считали добрым, скромным малым, не помышляющим ни о научных знаниях, ни о служебной карьере, — никто не опасался его, ибо не замечали в нем склонности к интригам. Казалось, окружала его какая-то спасительная аура, которая защищала его от любой, даже самой изощренной интриги, — а ведь не было в институте ни одного лица, не связанного так или иначе с какой-нибудь интригой.
Первое время молодые сотрудники всматривались в Давлятова, видно тайно сочувствуя пострадавшему от благородного порыва, но потом оказалось, что это внимание было чисто бытового свойства, желанием установить через него какие-то связи с нужными московскими людьми.
Поняв, что история его участия в альманахе не занимает равнодушных к общественному порыву, Давлятов пережил и эту досаду, чтобы полностью освободиться от своей неудавшейся роли. Освобожденному, ему стало так легко и просто, что он и не заметил, как пролетели эти последние четыре года его шахградской жизни.
Пролетели, в обшем-то, не зря. Он утеплил, восстановил совсем было потерянные связи со своими дальними родственниками со стороны отца, обзавелся несколькими знакомыми из разных кругов, с которыми был тесно близок, хотя интуитивно боялся вступать в чисто дружеские отношения. Так жил он до сего утра…
За день до этого он заметил на поверхности земли признаки… хотя эта свежая трещина на асфальте, разрезающая улицу, поднимающаяся на тротуар и тянущаяся через мягкую глину пустыря к строящемуся дому, могла быть предвестником чего угодно, только не землетрясения. Однако ж явного доказательства обратного тоже нет. Близко к этому месту не было ни озера, ни речки, чтобы под асфальт могла просочиться вода. Возле строящегося дома не было видно и машины, которая растревожила бы землю, разорвав ее плотные швы. В таких случаях остается лишь ждать подтверждения своей мрачной догадки. И подтверждение не заставило себя долго ждать.
Под самое утро Давлятов проснулся от толчка и, оттолкнув свою подругу, инстинктивно бросился с кровати к двери и стал, бледный и трясущийся, в проеме, самом безопасном месте. Но, быстро совладав с собой, он, сконфуженный, посмотрел на подругу, которая, не успев ничего толком разобрать, лежала, чуть приподняв голову и прислушиваясь. И лишь после второго толчка, потрясшего дом, спустя полминуты, она истерично закричала, но Давлятов уже успокоился и, сделав в ее сторону повелительный жест, отметил про себя и третий толчок.
— Все кончилось, — сказал Давлятов, видя, как подруга мечется по комнате, пытаясь поскорее влезть в одежду.
«Сколько раз твердил себе… ведь знаю, как и что, но все равно всегда неожиданно», — с досадой подумал о своем страхе Давлятов. В такие острые моменты он зримо ощущал свою прирожденную раздвоенность — и паникующего, и иронизирующего. Боясь, как бы женщина не догадалась о его переживаниях, Давлятов стал торопливо выпроваживать ее из дома, бормоча о толчке еще более сильном, который может ударить — и тогда, не дай бог… страшно даже подумать об этом…
Толчок сильный, убийственный… Сказанное просто и необдуманно вдруг пронзило его, как идея, которая подсознательно зрела и теперь высказалась, осязаемо прочувствовалась как озарение. Лихорадочное состояние мешало ему сесть и успокоиться. Только это и вертелось у него в сознании, как познанный смысл, до которого он доискивался всю жизнь. Да, только он, только ему одному из всего миллионного Шахграда ниспослано откровение предсказать грядущее страшное бедствие, спасти невинных, а виновных устрашить карой за грехи.
Он сел наконец, чтобы успокоиться и прийти к трезвому выводу, и, случайно повернувшись к окну, увидел, что в панораме улиц блестел в тумане свет от теснивших друг друга домов — все вокруг тоже были разбужены землетрясением и в тревожном ожидании не возвращались в постели.
На кресле, куда Давлятов опустился, он нащупал под рукой то ли шарф, забытый впопыхах убежавшей подругой, то ли какую-то тряпку из ее вещей, чертыхнулся и, брезгливо скомкав вещь, выбросил в окно.
«Чем жил я? — подумал он. — Мелким и недостойным! Чем встретил я утро своего озарения?! С кем? С девкой в постели! Боже, очисть меня! Пусть через боли и муки, с кровью выскребается из души моей грязь и опустошение! Господи, наполни мою душу чистым! Ты ниспослал мне миссию! Воистину, ведь не зря говорят: господь избирает заблудших!»
После этого недолгого душевного борения к Давлятову вернулась способность трезво мыслить — он вспомнил о Всесреднеазиатском конгрессе сейсмологов, который — по случайному совпадению! — должеи собраться сегодня в стенах его родного института и на котором Давлятов выступит с кратким сообщением о четырехлетней своей работе по теме «Влияние артезианских колодцев на земное колебание».
«К черту артезианские колодцы! — лихорадочно думал Давлятов. — Все это бред и вранье, как и все в нашем институте! Это не приближает, а еще более отдаляет разгадку землетрясения! Как будто все делается специально, чтобы обмануть бедное человечество и погубить его в пустыне неведения! Только я… я один теперь знаю!»
И он стал связывать ту увиденную вчера трещину на улице с предутренним толчком, силу которого он безошибочно определил в четыре балла, второй и третий были чуть слабее — три и два балла. Он с грохотом придвинул кресло к столу и стал записывать рваные обрывки мыслей: «…серия толчков почти равной силы — предваряющий рой», «…на улице Кафамова — трещина, разрыв земли, местами до десяти сантиметров и до полуметра на тротуаре, уходящая до перекрещения с улицей Бородинской. Заметно поднятие почвы, что и явилось причиной этого разрыва».
Взгляд его упал на папку, куда было втиснуто уже готовое, отпечатанное сообщение все о тех же артезианских колодцах. В нервном порыве Давлятов схватил папку и, бросив ее под ноги, стал топтать с криком:
— Лженаука! Как смел я мечтать… через всю эту ложь добиваться почестей и званий?! Академика пророчили мне в родном институте! Все, отныне я порываю с ними! И пусть будущие мои муки, насмешки надо мной и издевательства будут искуплением! — Потухший было дух избранничества вновь вспыхнул в Давлятове со жгучей силой, и он, спешно собрав со стола исписанные листы, выбежал из комнаты, бросился через двор к воротам, боясь опоздать на конгресс, где он выступит с таким ошеломляющим предостережением о грядущей беде, что все содрогнутся от ужаса.
Давлятов выбежал из ворот, и соседский мальчик Батурбек, стоявший у дома напротив и будто нарочно поджидавший ученого-сейсмолога, чтобы переброситься с ним двумя-тремя словами об утреннем землетрясении, был страшно поражен. Давлятов, едва показавшись, словно провалился сквозь землю — ничем другим нельзя было объяснить его странное исчезновение в ту же минуту, когда он переступил через порог своего дома. Подумав, что появление Давлятова ему просто померещилось, мальчик еще более поразился, когда из давлятовских ворот выбежал совсем незнакомый гражданин и бросился вдоль белой стены, причем выбежал он с таким видом, будто всегда жил здесь. Только мелькнуло его измученное, болезненное лицо, и мальчик, сам не понимая отчего, обратился к незнакомцу с традиционным утренним приветствием:
— Как спалось, дядя Салих?!
Давлятов, вдруг появившийся опять уже на середине улицы, остановился на мгновение, пропуская пробегавшую мимо верблюдицу с надрезанным правым ухом — меченую, и мальчик, наблюдавший за всей этой картиной, отпрянул назад и забежал в свои ворота, чтобы рассказать об увиденном отцу, хотя и знал, что отец — ответственный работник, который в эту самую минуту ждал приезда своей персональной машины, — не поверит в бредни сына, хотя, как и все атеисты, он должен быть суеверен.
«Эта верблюдица служит вам знамением, — шептал Давлятов, торопясь на трамвайную остановку, — оставьте ее пастись на земле Божией, не делайте ей никакого вреда, чтобы не постигла вас лютая казнь… Знаете ли вы, что я, Салих, послан от Господа своего? Но считавшиеся великими народа сего сказали: мы отвергаем то, во что веруешь ты…»
Сворачивая к выходу на улицу Батумскую, Давлятов вновь увидел эту верблюдицу. Она споткнулась почти у самых его ног и повалилась с тяжелым храпом на бок, подняв копыта, и кровь из перерезанных на ее шее жил потекла на землю. Чтобы не испачкаться кровью умирающей верблюдицы, Давлятов отбежал в сторону и бросился к остановке через переулок, все повторяя:
