— Упокой, Господи, его душу! — прошептали старушки.
Матушка перекрестилась и вернулась в кровать.
На следующий день быки потащили похоронные дроги в Бриё. Все это происходило незадолго до «Великой революции». Считают, что именно после нее быки больше не разговаривают, разве только в полночь накануне Рождества.
Булавки
Вы ведь знаете, что такое парадные чепцы, которые носят женщины в торжественных случаях в провинции Трегье и Коэло. И знаете, конечно, как загибают назад их концы — крылья, когда носят траур по кому-нибудь из родственников. Необходимо это представлять, чтобы понять вот такой знак.
Вот что случилось в одном доме в Ивиасе, лет сорок тому назад, в воскресенье на Пасху. Девушка из этого дома (ее звали Мария-Луиза) наряжалась к мессе. Она вытащила из шкафа свою самую красивую одежду, приготовленную для такого большого праздника, и один из самых нарядно расшитых своих катиолей — так здесь называются парадные чепцы. Некоторым женщинам, чтобы заколоть чепец, нужна помощница, а то и несколько. Мария-Луиза обычно справлялась сама, и мало было катиолей, которые так красиво держались на голове, как у нее. Так вот, тем утром она стояла перед зеркалом. Ее чепец был уже наполовину надет. Она очень гладко расчесала волосы надо лбом и уложила косы в донышко чепчика. Оставалось только сложить крылья чепца и заколоть их булавками. Она без труда соединила концы, у нее ведь были, как я сказала, ловкие руки. Но когда она взялась за булавки, то это уже была другая история. Она зажала булавки зубами, чтобы освободить руки. Обычно ей было достаточно одной булавки, чтобы прочно закрепить свой головной убор. Берет она одну булавку, и та выскальзывает у нее из пальцев. Она берет другую, вкалывает ее на нужное место... Динь!.. Булавка выскакивает, падает на пол с тихим звоном, а крылья чепца ложатся на плечи Марии-Луизы.
Мария-Луиза пытается заколоть их третьей булавкой, четвертой... двенадцатая пошла в ход. Напрасный труд. Такое впечатление, что булавки отказываются скреплять крылья чепца, а крылья чепца не желают быть заколотыми. Вот уже второй раз отзвонил колокол к мессе. Девушка боялась опоздать в церковь, а ведь это неприлично в пасхальный-то праздник. Раздосадованная, она решается наконец сделать то, чего никогда не делала, — позвать служанку, чтобы та помогла ей справиться с чепцом. Служанка приходит. Но она могла бы точно так же оставаться внизу и заниматься своей работой в кухне. Ей, как и хозяйке, не удалось закрепить булавки. Сколько их она воткнула в чепец, столько же дождем выпало оттуда. Вкалывая каждую булавку, она говорила: «Ну вот, на этот раз все». Мария-Луиза каждый раз со вздохом облегчения опускала руки, которыми она придерживала крылья чепца, а они тут же распадались.
— Еще булавку, еще!
Они уже кучей лежали у ног Марии-Луизы.
В третий раз раздался колокольный звон.
Мария-Луиза опоздала в церковь. Вечером она исповедовалась настоятелю, рассказав ему, что случилось. Настоятель сказал: «Запомните этот день».
Прошло немного времени, и девушка из Ивиаса узнала, что ее жених, служивший солдатом в Алжире, умер в то пасхальное воскресенье, около десяти часов утра.
Колыбель
Мария Гурью жила в деревне Мин-Ган (Белый Камень) недалеко от Пемполя. Муж ее рыбачил в Исландии. Тем вечером Мария Гурью легла спать, поставив колыбельку, где спал ее ребенок, на прикроватную скамью[13]. Она уже спала какое-то время, как вдруг сквозь сон ей послышался плач ребенка. Она открыла глаза, посмотрела.
Jésus — та-Doué! Господи Боже! Комната была ярко освещена, и какой-то мужчина, склонившись над колыбелью, тихонько укачивал малыша, напевая ему вполголоса матросскую песенку.
— Вы кто? — воскликнула испуганная Мария.
Человек поднял голову. Жена Гурью узнала мужа.
— Как, ты вернулся?..
Он всего лишь месяц тому назад уехал.
Она заметила на его одежде струйки воды, сильно пахло морем.
— Осторожней, — сказала она, — малыш будет мокрым.
И она уже поставила ноги на пол и взялась за юбку, чтобы натянуть ее на себя. Но странный свет, наполнявший дом, внезапно погас. Мария на ощупь нашла спички, чиркнула и увидела, что мужа нет.
Больше ей не пришлось его увидеть. Первый же из промысловиков, вернувшийся из Исландии, сообщил ей, что корабль, на который нанялся ее муж, погиб со всем добром той ночью, когда она увидела Гурью, склонившегося над колыбелью сына.
Лицо на воде
Я была тогда очень молодая, но помню все так, точно это было вчера. Мне уже шестьдесят восемь стукнуло, а тогда было лет двенадцать. Меня взяли из милости пасти коров на ферму Коат-Без в приходе Керфентен. Тем утром послали меня со стадом на луг на берег Стера, где накануне убрали сено. Пока мои коровы щипали траву там и сям, я уселась на высокий бережок речки и, чтобы время скоротать, развлекалась, баламутя воду хлыстом, которым я обычно гнала коров.
Вдруг я вздрогнула. Передо мной, в воде, которая в этом месте была тихая и прозрачная, я увидела — ну вот так же четко, как сейчас вас вижу, — как отразились лицо и плечи моего хозяина. Я заметила даже, что он был мрачный. Я испугалась, что он меня будет ругать за то, что я здесь бездельничаю, и не осмелилась головы повернуть. Так прошло минуты три-четыре. В конце концов, удивленная тем, что меня не ругают и не бьют, — а хозяин славился тем, что был скор и на такое, — я собралась с духом и поднялась. Представьте мое изумление, когда я обнаружила, что на лугу, кроме меня и коров, никого нет. Так быстро исчезнуть хозяин не мог — разве что сквозь землю провалился! Но ни малейшего сомнения не было: это его лицо я только что видела в речной воде.
Весь остаток дня у меня из ума не шло это странное приключение.
Когда пал ночной туман, я с коровами вернулась домой. Первый, на кого я наткнулась, открывая ворота Коат-Без, был как раз мой хозяин. «Там он ничего не сказал, — подумала я, — так сейчас мне попадет».
Ничуть! Наоборот, он встретил меня, что-то весело говоря, вместе со мной погнал коров в стойло и показал — по-доброму, — как надо привязывать коров, с чем до этого я справлялась плохо. Видя его в такую благоприятную минуту — вот уж правда! — я разговорилась.
— Должно быть, очень жарко вам было сегодня днем, Жан Дерьен, когда вы шли на луг. Вы, наверное, тоже, как я, хотели смочить ноги в речке, это освежает.
— Что это ты рассказываешь? — удивился он. — Я не ходил на луга. Сегодня была ярмарка в Сен-Тремере, я только что оттуда.
Тут я заметила, что он одет в свою воскресную куртку.
— Ой, я думала... мне показалось... — растерянно забормотала я.
К счастью, в этот момент прогудел рожок к ужину.
За столом я не разжимала губ. Но в голове у меня была буря, уверяю вас.
Я улеглась спать в дальнем конце кухни вместе со старшей служанкой. Мы с нею спали на одной кровати. Когда мы укрылись одеялом, я обратилась к своей соседке: «Беда нависла над этим домом». И я ей рассказала, как все было. Она обозвала меня сумасшедшей, но я видела, что она забеспокоилась не меньше, чем я. Когда начало светать, еще до петухов, я услышала, что с другого конца кухни, где была хозяйская кровать, зовут старшую служанку. Я толкнула ее локтем, она вскочила. Через мгновение она вернулась, чтобы сообщить мне, что только что скончался Жан Дерьен. Он умер от удара.
Пруд
Жан Тремье из деревни Кергонь, что недалеко от Кемпера, всю неделю бывал работящим батраком, но как воскресенье, так это чудо, если он не засидится до поздней ночи за стаканчиком в корчме Пенара, в его приходе. Чаще всего приходилось ужинать без него. Иногда его еще ждали, когда уже и миски были вымыты, и молитва прочитана. Тогда Перина, его хозяйка, приказывала дочке Жозик: «Одень-ка плащ да иди за своим пьяницей-отцом, а то он, чего доброго, оставит свои ноги в кабаке или утопнет в пруду». Действительно, у дороги в старом брошенном карьере был пруд. Вот почему Жозик подчинялась всегда нехотя. Она заранее боялась, что ей придется идти мимо этой громадной ямы с водой, где, говорят, видели «ночных призраков» и откуда слышались «страшные звуки». Но все-таки она шла, потому что за недовольную гримасу мать могла ее и побить; и потом, она очень любила своего отца, он всегда был ласков с нею, и если ее посылали за ним, ей не нужно было его долго тянуть за куртку, чтобы заставить вернуться домой.
Ну так вот, в тот вечер луна светила ярко и пруд, обычно темный, блестел, как новая монета. Поэтому Жозик, вместо того чтобы, как обычно, отвернуться, когда шла мимо, взглянула в сторону воды. Она немало удивилась, увидев на том берегу пруда прачку, она стояла по колено в деревянном корыте и, засучив рукава, готовилась стирать белье. Девочка не различила ее лица; но, так как на ней был чепец и местная крестьянская одежда, Жозик решила, что это кто-то из нашего прихода. И она осмелилась окликнуть ее, как было заведено.
