Здесь обнаруживается роковое противоречие в мифологической картине мира: не подвиги и не истинная храбрость героя вознаграждаются в Вальхалле; прежде всего, туда получает доступ тот, кто правильно соблюдает ритуал — заветы Одина — и обычные родовые нормы. Старкад был героем Вальхаллы, но Сигурд относился с ненавистью и презрением к этому полувеликану-берсерку — по преданию, он выбил ему клыки.
Ритуал и всякая обычная норма для эпических героев уже лишена подлинной ценности. Хельги Убийца Хундинга заслужил высших почестей в Вальхалле, но они не приносят ему счастья, это счастье осталось на земле, с его возлюбленной, и сам Один стал ему помехой.
Действия героев эпоса кажутся порой нелепыми до абсурда: Нифлунги и Нибелунги хорошо знают, что их ждет смерть в державе гуннов, но они не только не стремятся избежать судьбы — они делают все, чтобы эта судьба свершилась. Их усилия кажутся чрезмерными — если судьбы избежать невозможно, то зачем произносить клятвы, подтверждающие неотвратимость их решений, и разбивать челн, если известно, что им нельзя будет воспользоваться?
В том то и дело, что верящие в силу судьбы эпические герои стремятся бросить ей вызов единственным возможным для них образом. Они сами идут навстречу судьбе, сознательно выбирают свой путь и тем бросают судьбе вызов.
Герой всегда одинок, он должен принимать решение сам, и эти решения кажутся эгоистичными и даже предательскими по отношению к окружающим героя людям. Но героическая дружба не выдерживает испытаний: Сигурд помогает Гуннару, но тот не может примириться с этими благодеяниями, так как эпический герой не может терпеть рядом с собой другого, более славного подвигами. В этом смысле Сигурд при дворе Гуннара (как и Дитрих Бернский при дворе Этцеля) оказывается почти в таком же ложном положении, в котором пребывал античный Геракл, вынужденный служить трусливому Эфрисфею. Не род и не племя, а индивид становится героем эпоса.
Эпическая трагедия заключается в том, что само служение роду приводит к его гибели. Трагедия Гудрун в том, что она не может мстить за любимого Сигурда, ибо он — из чужого рода: он Вёльсунг, а не Гьюкунг. Но она должна мстить за братьев, и жертвами этой мести должны быть ее дети, ибо они принадлежат к роду убийцы — Атли. Нормы родового строя разрушают сам родовой строй.
Драма Кримхильд — это уже драма знатной дамы рыцарского — феодального — общества. Не род, а семья становится главной ценностью эпохи наряду с новыми связями — феодальными связями вассалов и сеньоров. Братья для Кримхильд теперь не столь близки, как муж: архаический эпический сюжет переворачивается в «Песни о Нибелунгах», и Кримхильд мстит братьям за убитого мужа. Родовые связи ушли в прошлое, и вассалы Этцеля вынуждены сражаться со своими родичами, верные рыцарской — вассальной присяге.
Но что заставляло скальдов и шпильманов слагать эти песни, сюжеты которых способны вызвать содрогание современного читателя? Ответ содержат сами эти песни: бравый шпильман Фолькер поет готовым к бою бургундам; так и норманнские певцы исполняли перед битвой при Гастингсе «Песнь о Роланде». Дело не в том, что отряд храброго Роланда потерпел поражение в Ронсевальском ущелье, — дело в тех подвигах, о которых не забудут потомки.
Конечно, ни у норманнов, ни у немцев не было тех утонченных эстетических представлений, которые выросли из греческой трагедии, и убивающая детей Гудрун не похожа на греческую Медею — ею руководит чувство кровной мести, а не оскорбленное достоинство. Но представления, схожие с античным понятием «катарсис», «очищение» при посредстве страха и сострадания, присутствует в песнях «Эдды». Недаром «Подстрекательство Гудрун» завершается словами:
Пусть у всех ярлов
несчастье пройдет,
пусть жены забудут
печали свои,
когда о горестях
повесть окончится!
Сказания о первых русских князьях: миф и эпос в историческом повествовании
Мифологический мир не исчезает бесследно вместе с родоплеменным строем, мифы впитываются эпосом и хрониками, и сама всемирная история в Библии начинается с мифов о сотворении мира и человека.
Начало русской истории также связано с библейским повествованием и сказаниями о тех князьях, род которых был призван из-за Варяжского моря. Эти сказания бережно хранили сами князья и их дружинники, ибо в дописьменную эпоху устные предания и выполняли роль истории. Такие рассказы призваны были подтверждать законную власть русских князей до тех пор, пока Нестор-летописец (подобно готскому историку Иордану или франку Григорию Турскому) не записал их в «Повести временных лет», откуда они попали в другие русские летописи и дожили до «Истории» Татищева.
Эти предания, начиная с легенды о призвании трех братьев-варягов, по сюжетам очень напоминают записанные Снорри саги о норвежских королях, история которых тоже началась с прихода трех заморских братьев. Сказания о первых русских князьях называют даже «варяжскими сагами», но это наименование неточно: по стилю они не похожи на саги, и рассказывались они по-русски, ибо варяги быстро перешли на русский — славянский — язык, и только имена князей напоминают об их скандинавском происхождении.
Но писаная история Скандинавии и Руси начиналась с одинаковых сюжетов — сказаний о первых правителях и их странных, а иногда и страшных смертях. В «Начальной русской летописи» ничего не сказано о том, как умерли первые три брата — русские князья: неизвестно ничего и о могилах Рюрика, Синеуса и Трувора (лишь в позднесредневековых русских легендах упоминаются урочища, связанные с городами, где правили эти русские князья). Мы знаем, что могилы правителей — курганы — воплощали историческую память об их Деяниях и о правах на власть той династии, которую правители представляли. Иногда думают даже, что Рюрик, призванный из-за моря, вернулся на родину — недаром его имя совпадает с именем знаменитого во второй половине IX века викинга Рорика Фрисландского. Но, скорее, дело в том, что Нестор составлял летопись в Киеве, и ему были знакомы киевские — южнорусские — реалии; о них и рассказывается в преданиях о первых русских князьях — наследниках легендарного Рюрика.
Смерть вещего Олега и «Сага об Одде Стреле»
В «Повести временных лет» рассказывается, как перед смертью Рюрик передал своего малолетнего наследника Игоря «на руки» — на воспитание — родичу Олегу. Это была обычная норма у правителей раннесредневековых государств: мы помним, как и в «Песни о Нибелунгах» Этцель собирался дать на воспитание шурьям Нибелунгам своего несчастного отпрыска. Скорее всего, Олег также был шурином Рюрика и «уем» Игоря — так по-древнерусски назывался дядя с материнской стороны.
С малолетним княжичем и войском Олег отправляется из своей первой столицы — Новгорода — в Киев, где правят варяги — дружинники Рюрика — Аскольд и Дир. Он хитростью выманивает правителей из киевской крепости на торг, прикидываясь купцом, идущим из варяг в греки. Когда Аскольд и Дир подходят к его ладьям, Олег показывает им законного правителя славян — наследника призванных варяжских князей Игоря — и велит дружинникам убить киевских узурпаторов. Их могилы известны Нестору, и он описывает в летописи их местоположение, подтверждая истинность рассказанного.
Олег же подчиняет себе окрестные славянские племена, собирает войско из варягов — руси и их славянских союзников — и идет на Царьград, Константинополь, столицу Византии. Летопись относит этот поход к 907 году. Цель похода — богатство, золото и драгоценные ткани — паволоки, то, к чему стремились все «варвары». Описание похода обросло легендами: греки заперли цепью вход в пролив Золотой рог, чтобы русские ладьи не смогли подойти к городским стенам. Но Олег велел вынести ладьи на сушу, поставить на колеса и поднять паруса; греки, увидев это чудо — флот, идущий по суше, — согласились выплатить дань. Тогда Олег, показывая свою победу, прибил щит к вратам Царьграда, сам же взял дань золотом на каждую уключину своего корабля; это не случайно — ведь от силы «гребцов», руси, и зависела победа.
Коварные греки приняли с почестями победителя, и поднесли ему невиданные на Руси яства и вино. Но мудрый князь не стал пить вина — он понял, что питье отравлено. Греки еще раз подивились прозорливости князя, а на Руси его стали почитать вещим — провидцем. Недаром его имя было Олег — так по-славянски звучало знакомое нам скандинавское имя Хельги, значившее «Священный», а стало быть, обладающий даром предвидения.
Но не эта дань была настоящей целью русского князя; он заключает с греками мирный договор, и русь получает право жить в Царьграде и торговать там под защитой греческого закона. Воины Олега клянутся соблюдать договор, но в своих клятвах они не поминают Одина и Тора, княжеская дружина — русь — клянется именем Перуна, славянского громовержца (его имя и значит «Гром») и бога побед, славяне же — именем Волоса, скотьего бога и бога богатства. Варяжская русь почитала богов той страны, где она должна была жить. Таковой была вера всех язычников-скандинавов (да и язычников вообще) — боги иных народов считались настоящими богами; приближаясь к чужим землям, норманны-колонисты снимали со штевней своих кораблей изображения драконов, чтобы не оскорбить и не устрашить местных духов.
