Ко мне же, отче, в дом принашивали матери деток своих маленьких, скорбию одержимы грыжною. И мои детки, егда скорбели во младенчестве грыжною ж болезнию, и я маслом помажу священным с молитвою презвитерскою чювства вся и, на руку масла положа, вытру скорбящему спину и шулнятка. И Божиею благодатию грыжная болезнь и минуется. И аще у коего младенца та же отрыгнет скорбь, и я так же сотворю, и Бог совершенно исцеляет по своему человеколюбию.
А егда еще я попом был, с первых времен, егда к подвигу стал касатися, тогда бес меня пуживал сице. Изнемогла у меня жена гораздо, и приехал к ней отец духовной; аз же из двора пошел во церковь по книгу с вечера глубоко нощи, по чему исповедывать больную. И егда пришел на паперть, столик маленький тут поставлен, поскакивает и дрожит бесовским действом. И я, не устрашася, помолясь пред образом, осенил ево рукою и, пришед, поставил ево на место. Так и перестал скакать. И егда я вошел в трапезу, тут иная бесовская игрушка. Мертвец на лавке стоял в трапезе, непогребеной; и бесовским действом верхняя доска роскрылась и саван стал шевелитца на мертвом, меня устрашая. Аз же, помолясь Богу, осенил мертваго рукою, и бысть по-прежнему паки. Егда же вошел в олтарь, ано ризы и стихари[445] шумят и летают с места на место: дьявол действует, меня устрашая. Аз же, помоляся и престол поцеловав, благословил ризы рукою и, приступив, их пощупал, а оне висят по-старому на месте. Аз же, взяв книгу, и вышел ис церкви с миром. Таково то бесовское ухищрение к человеком.
Еще скажу вам о жертве никониянской. Сидящу ми в темнице принесоша ми просвиру, вынятую со крестом Христовым. Аз же, облазняся, взял ея и хотел потребить наутро, чаял, чистая, православная над нею была служба, понеже поп старопоставленой служил над нею, а до тово он, поп, по новым служил книгам и паки стал служить по-старому не покаявся о своей блудне. Положа я просвиру в углу на месте и кадил в правило в вечер. Егда же возлег в нощь-ту и умолкоша уста моя от молитвы, прискочиша ко мне бесов полк, и един щербать, чермен взял меня за голову и говорит: «Сем-ко ты сюды, попал ты в мои руки», — и завернул мою голову. Аз же, томяся, еле-еле назнаменовал Исусову молитву, и отскочиша, и исчезоша беси. Аз же, стоня и охая, недоумеюся: за что меня бес мучил? Помоля Бога, опять повалился. Егда же забыхся, вижу на некоем месте церковь и образ Спасов, и крест по латыне написан, и латынники, иным образом приклякивая, молятся по-латынски. Мне же некто от предстоящих велел крест той поцеловати. Аз же егда поцеловах, нападоша на мя паки беси и зело мя утрудиша; аз же после их всталщился зело разслаблен и разломан, не могу и сидеть. Уразумел, яко просвиры ради от бесов обруган, выложил ея за окошко, и нощ ту и день препроводил в труде и немощьствуя, разсуждая, что сотворю над просвирою. Егда же прииде нощ другая, по правиле возлегшу ми, и, не спя, молитвы говорю. Вскочиша бесов полк в келью мою з домрами и з гутками, и один сел на месте, идеже просвира лежала, и начаша играти в гутки и в домры; а я у них слушаю лежа; меня уж не тронули и исчезоша. Аз, после их возстав, моля Бога со слезами, обещался жжечь просвиру-ту, и прииде на мя благодать Духа Святаго, яко искры во очию моею блещахуся огня невещественнаго, и сам я в той час оздравел — благодатию духовною сердце мое наполнилося радости. Затопя печь и жжегше просвиру, выкинул и пепел за окошко, рекох: «Вот, бес, твоя от твоих тебе в глаза бросаю!» И на ину пощ един бес в хижу мою вошед, походя и ничего не обрете, токмо чотки из рук моих вышиб и исчезе. Аз же, подняв чотки, паки начал молитвы говорити. И во ино время, среди дня, на полу в поддыменье лежа, опечалихся креста ради, что на просвире жжег, и от печали запел стих на глас третей: «И печаль мою пред Ним возвещу», а бес в то время на меня вскричал зело жестоко больно. Аз же ужасся и паки начах молитвы говорити. Таже во ину нощ забытием ума о кресте том паки опечалихся и уснух, и нападоша на мя беси, и паки умучиша мя, яко и прежде. Аз же разслаблен и изломан, насилу жив, с доски сваляся на пол, моля Бога и каяся о своем безумии, проклял отступника Никона с никонияны, и книги их еретическия, и жертву их, и всю службу их, и благодать Божия паки прииде на мя, и здрав бысть.
Виждь, человече, каково лепко бесовское действо християном! А егда бы съел просвиру-ту, так бы меня, чаю, и задавили беси. От малаго их никониянскаго священия таковая беда, а от большаго агнца причастяся, что получишь? Разве вечную муку. Лутче умереть не причастяся, нежели причастяся осуждену быти.
О причастии святых Христовых непорочных тайн. Всякому убо в нынешнее время подобает опасно жити и не без разсмотрения причащатися тайнам. Аще ли гонения ради не получит священика православна, и ты имей у себя священное служение от православных — запасный агнец[446], и обретите духовна брата, аще и не священника, исповеждься ему пред Богом, каяся. И по правиле утреннем на коробочку постели платочик, пред образом зажги свечку, и на ложечку водицы устрой на коробке, и в нея положи часть тайны, покадя кадилом, приступя со слезами, глаголя: «Се приступаю к Божественному причащению, Владыко, да не опалиши мя приобщением, но очисти мя от всякия скверны, огнь бо, рекл еси, недостойных опаляя, — се предлежит Христос на пищу всем, мне же прилеплятися Богови благо есть и полагати на Господа упование спасения моего, аминь». И потом причастися с сокрушенным сердцем, и паки воспой благодарная к Богу, и поклонцы по силе, прощение ко брату. Аще един, и ты ко образу, пад на землю, глаголи: «Прости мя, Владыко, Христе-Боже, елико согреших», — весь до конца говори. И потом образ целуй и крест на себе. А прежде причастия надобе ж образ целовать. Ну, прости же и меня, а тебя Бог простит и благословит. Вот хорош и умереть готов, сице видал в правилех указано: твори так, не блюдись.
Еще тебе скажу, старец, повесть, как я был в Даурах с Пашковым с Афонасьем на озере Иргене: гладны гораздо, а рыбы никто добыть не может, а инова и ничево нет, от глада исчезаем. Помоля я Бога, взяв две сети, в протоке перекидал, наутро пришел, ано мне Бог дал шесть язей да две щуки. Ино во всех людях дивно, потому никто ничево не может добыть. На другие сутки рыб з десять мне Бог дал. Тут же сведав Пашков и исполняся зависти збил меня с тово места и свои ловушки на том месте велел поставить, а мне, насмех и ругаясь, указал место на броду, где коровы и козы бродят. Человеку воды по лодышку, какая рыба! — и лягушек нет! Тут мне зело было горько, а се подумав, рече: «Владыко человеколюбче, не вода дает рыбу, — ты вся промыслом своим, Спасе наш, строишь на пользу нашу. Дай мне рыбки той на безводном том месте, посрами дурака-тово, прослави имя Твое святое, да не рекуть невернии, где есть Бог их». И помоляся, взяв сети, в воде з детьми бродя, положили сети. Дети на меня, бедные, кручиняся, говорят: «Батюшко, к чему гноить сети-те? Видиш ли, и воды нету, какой быть рыбе?» Аз же, не послушав их совету, на Христа уповая, зделал так, как захотелось. И наутро посылаю детей к сетям. Оне же отвещали: «Батюшко-государь, пошто итти, какая в сетях рыба? Благослови нас, и мы по дрова лутче збродим». Меня ж дух подвизает, чаю в сетях рыбу. Огорчась на большова сына Ивана, послал ево одново по дрова, а с меньшим потащился к сетям сам, гораздо о том Христу докучаю. Егда пришли, ино и чюдно, и радошно обрели: полны сети напехал Бог рыбы, свившися клубом и лежат с рыбою о середке. И сын мой Прокопей закричал: «Батюшко-государь, рыба, рыба!» И аз ему отвещал: «Постой, чадо, не тако подобает, но прежде поклонимся Господу-Богу, и тогда пойдем в воду». И помолясь, вытащили на берег рыбу, хвалу возсылая Христу-Богу, и, паки построя сети на том же месте, рыбу насилу домой оттащили. Наутро пришли — опять столько же рыбы, на третей день — паки столько же рыбы. И слезно, и чюдно то было время, а на прежнем нашем месте ничево Пашкову не дает Бог рыбы. Он же, исполняся зависти, паки послал ночью и велел сети мои в клочки изорвати. Что петь з дураком делаешь! Мы, собрав рваные сети, починя втай, на ином месте промышляв рыбку, кормились, от нево таяся, и зделали ез[447]. Бог же и там стал рыбы давати, а дьявол ево научил, и ез велел втай раскопать. Мы, терпя Христа ради, опять починили, и много тово было. Богу нашему слава ныне и присно и во веки веком.
Терпение убогих не погибнет до конца.
Слушай-ко, старец, еще. Ходил я на Шакму-озеро, к детям по рыбу, — от двора верст с пятнатцеть, там с людми промышляли, — в то время как лед треснул, и меня напоил Бог. И у детей накладше рыбы нарту большую, и домой потащил маленким детям, после Рождества Христова. И егда буду насреди дороги, изнемог, таща по земле рыбу, понеже снегу там не бывает, токмо морозы велики. Ни огня, ничево нет, ночь постигла, выбился из силы, вспотел, и ноги не служат. Верст с восм до двора; рыба покинуть и так побрести — ино лисицы розъедят, а домашние гладны; все стало горе, а тащить не могу. Потаща гоны места, ноги задрожат, да и паду в лямке среди пути ниц лицем, что пьяной, и озябше, встав, еще попойду столько ж — и паки упаду. Бился так много блиско полуночи. Скиня с себя мокрое платье, вздел на мокрую рубаху сухую, тонкую тафтяную белыю шубу и взлез на вершину древа, уснул. Поваляся, пробудился, — ано все замерзло: и базлуки на ногах замерзли, шубенко тонко, и живот озяб весь. Увы, Аввакум, бедная сиротина, яко искра огня угасает и яко неплодное древо посекаемо бывает, только смерть пришла. Взираю на небо и на сияющия звезды, тамо помышляю Владыку, а сам и прекреститися не смогу: весь замерз. Помышляю лежа: «Христе, свете истинный, аще не ты меня от безгоднаго сего и нечаемаго времени избавишь, нечева мне стало делать, яко червь исчезаю». А се согреяся сердце мое во мне, ринулся с места паки к нарте и на шею, не помню как, взложил лямку, опять потащил. Ино нет силки, еще версты с четыре до двора, покинул и нехотя все побрел один, тащился с версту да и повалился, только не смогу; полежав, еще хощу побрести, ино ноги обмерзли: не смогу подымать, ножа нет, базлуков отрезать от ног нечем. На коленях и на руках полз с версту. Колени озябли, не могу владеть, опять лег. Уже двор и не само далеко, да не могу попасть, на гузне помаленьку ползу, кое-как и дополз до своея конуры. У дверей лежу, промолыть не могу, а отворить дверей не могу же. К утру уже встали; уразумев, протопопица втащила меня бытто мертвова в ызбу; жажда мне велика — напоила меня водою, разболокши. Два ей горя, бедной, в ызбе стало: я да корова немощная, — только у нас и животов было, — упала на воде под лед, изломався, умирает, в ызбе лежа; в двацети в пяти рублях сия нам пришла корова, робяткам молочка давала. Царевна Ирина Михайловна ризы мне с Москвы и всю службу в Тоболеск прислала, и Пашков, на церковной обиход взяв, мне в то число коровку-ту было дал, кормила с робяты год-другой; бывало, и с сосною, и с травою молочка тово хлебнешь, так лехче на брюхе. Плакав, жена бедная с робяты зарезала корову и истекшую кровь ис коровы дала найму-казаку, и он приволок мою с рыбою нарту.
