и способ увековечить имя.
Об акростихидс (краестрочии, красгранесии) как об одном из средств утвердить свое авторское «я», оградить свое сочинение от посягательств плагиаторов, которые «чюжие труды присвояют себе и о тех акы о своих хвалятся», писал еще Максим Грек в XVI в., приводя в пример греческого песнописца Иосифа, запечатлевшего в акростихе свое имя. Едва ли это пример был по-настоящему поучителен в культурных условиях Древней Руси, где представления об авторском праве и плагиате никак не вязались с присущим литературе характере анонимности. Однако сам по себе прием акростишного воспроизведения имени поэта, рекомендованный Максимом Греком, пришелся впоследствии но вкусу русским виршеписцам XVII в., и это закономерно, в этом своеобразно сказался голос и стиль переломной эпохи: скачок от безымянности к именитости.
Эта новая тенденция к утверждению личного, «именного» характера словесности встречала противодействие: традиция анонимности все же была сильна. Переписчик, встретив в тексте стихотворения имя автора или адресата, заменял его обезличенным словцом «имярек». Но такое возможно, если имя написано горизонтально. Акростих же в этом смысле неприступен: пришлось бы разрушить весь текст или его большой участок. Имя, заключенное в акростихе, практически неуязвимо, надежно застраховано от подобных покушений — Максим Грек знал, что посоветовать. Л послание, как никакой другой жанр, настоятельно располагало к именованиям, поскольку автору нужно и себя назвать и к адресату обратиться.
Послания, эпистолии стали вообще наиболее распространенным жанром виршеписания, который прочно закрепился в нашей поэзии на века. Переходя от единичного примера с перепиской Лариона и Феоктиста ко всему многообразию жанровых типов послания, бытовавших в стихотворчестве первой полови и ы XVII в., можно убедиться в том, что дело тут, конечно, не ограничивалось бескорыстным удовольствием сочинять стихи и отправлять их по адресу — в приятной надежде получить стихотворный же ответ («отвещание»). Нет, в эпистолиях часто высказывались просьбы о насущном: чтобы адресат помог автору материально, деньгами, или вызволил его из трудного положения, замолвив за него словечко перед власть имущими. И стихи в этих случаях писались не потому, что они доставляли пишущему удовольствие, а для пущей важности и, вероятно, в расчете на то, что стихотворная просьба звучит солиднее прозаической и ответить на нее пренебрежительным отказом будет как-то неудобно: все-таки это искусные вирши, рифмованные и нередко с акростихом.
Князю С. И. Шаховскому, неоднократно попадавшему в опалу, приходилось трудно — и вот он отправляет просительное стихотворное послание более удачливому князю (Пожарскому). Заканчивается очередная полоса невезения, Шаховской снова в почете — и уже сам получает просительное стихотворное послание от бедствующего князя Шелешпанского. Последний разумно рассчитал: Шаховской сейчас силен, даже вхож, возможно, к царю, а ведь незадолго до этого сам пострадал и поэтому может посочувствовать обездоленному собрату.
Писались также и покаянные, и обличительные послания, и сатирические, и даже просто пародийные. Старорусский стих умел серьезничать, но умел и скоморошествовать, дерзить, «сказать дурака» адресату. Бывало, что и о страшном, лично пережитом — пытках, смертельной истоме — человек говорил с юмором и веселыми прибаутками, как если бы сам не был жертвой трагически сложившихся обстоятельств. Вот, например, восставшие под предводительством Болотникова крестьяне вздернули на дыбу дворянина Ивана Фуникова, мучают, угрожают ему казнью, однако же уцелел Фуников и, хотя все тело у него болит, написал приятелю о своих злоключениях смеючись и каламбуря: «За старые шашни хотели скинуть с башни» — и все в таком духе.
Наконец, жанр послания-поучения — от наставника к наставляемому. Тон дидактический, назидательный: то самое «учительное слово», которое издавна звучало в русской литературе, побуждая чтить ее воспитательно-педагогическое значение. Автор такого послания-наставления называет себя дидаскалом (учителем), предостерегает ученика от лености и нерадения, которые необходимо преодолеть тяжким неустанным трудом, чтобы набраться знаний и стать впоследствии почтенным и уважаемым человеком. И, разумеется, правильно делает ученик, когда не щадит «сребра» ради наук — щедро платит своему дидаскалу. Таково наставление Савватия, обращенное к молодому князю М. Н. Одоевскому.
К жанру стихотворного послания естественно примыкает жанр стихотворной молитвы. И там и здесь обращенность к адресату: в первом случае к живому современнику, во втором — к богу или к святому, однако иногда, судя по той же назидательной интонации, вовсе и не к богу. Так, анонимный автор «Молитвы на вирш ко Господу Богу» предпослал ей рассуждение, начинающееся словом «подобает»! И, кстати, там есть слова, почти совпадающие с цитированными выше словами Савватия о том, что двоестрочие не мешает следовать божественному писанию. Впрочем, это не сама по себе молитва, а предисловие к ней, о «жанре» же предисловия речь впереди.
Что касается собственно молитвы, то она, как правило, звучит проникновеннее и лиричнее, чем послание. Непревзойденным и доселе неизвестным образцом этого жанра в поэзии XVII в. является «Молитва против разлучения супружества» С. И. Шаховского, которому закон угрожал расторжением четвертого брака, причем небездетного (трижды овдовев, нельзя было жениться еще раз). Вот полностью текст этого замечательного стихотворения:
Помилуй, господи царю,
и сохрани жену мою,
аще и незаконно поях ю,
и чада моя,
еже еси даровал,
презря мои согрешения.
Соблюди их, владыко, и помилуй,
и долгоденьствия даруй.
Во здравии и спасении
посети, владыко, милосердием
Тут и форма необычна. Не только двоестрочия, но и трехстишия с соответственно тройною рифмой, как в самом начале: царю (звательная форма слова царь — обращение к господу) — мою — ю (ее). Особенно же впечатляет то, что не назовешь иначе как лиризмом. Текст личностен, как бы озвучен голосом автора, насыщен его очень понятными нам переживаниями: боже, помилуй мою жену, пусть незаконную, и детей, коль уж ты даровал мне их, несмотря на мои грехи... Это человечно и трогательно. Будь это стихотворение анонимно — все равно чувствовалась бы незаурядность его автора. Но оно не анонимно, а о Шаховском мало сказать, что он хорошо известен: он, в своем роде, легендарен, по крайней мере таковым стал в наше время, когда возникла фантастическая версия (и большая научная дискуссия вокруг нее), согласно которой он будто бы подделал переписку Курбского с Иваном Грозным. Кстати, еще раньше Шаховскому приписывалось одно из сочинений не менее, чем он сам, известного его современника, князя И. М. Катырева-Ростовского.
Ситуация, которую тоже можно было бы назвать «разлучением супружества», в середине XVII в. спровоцировала еще одну изумительную стихотворную молитву, причем даже предназначавшуюся для пения (судя по
