Медвежонок возвращался вдоль подножия ближайшей стены каньона. Зашел в ягодник, среди торчавших из земли камней отыскал плоский камень и сел напротив, скрестив ноги.
— О барсук, — сказал он, — я вернулся домой. — Он ждал, но ничего не было слышно. Он ждал, и вдруг неизвестно откуда возникла темно-коричневая голова с длинной белой полосой. Барсук взобрался на камень. Ужасно худой, изможденный. И смотрит сердито. Стар стал, а жизнь для старого барсука, запертого в каньоне, где нет жирных, сытных сусликов и луговых собачек, которых ему легко поймать, трудна. Надо долго ловить полевых мышей, которых трудно поймать барсуку: может, когда-нибудь за долгое время попадется кролик, сдуру укрывшийся в норе, а как-нибудь уж за. очень долгое время — каменный суслик, спустившийся вниз по крутым склонам. Приходится есть даже жуков и других насекомых, грызть корни и кору деревьев. Барсук смотрел сердито — на камне не было мяса. Он перевалил через край свое широкое плоское тело и исчез. Но Медвежонок был счастлив. Барсук по-прежнему жил в его каньоне.
— О барсук, — сказал он, — будет мясо. Каждый день будет. Ты бросишь на меня сердиться и снова заговоришь со мной.
Он встал. Увидел поднимавшийся над кустами недалеко от потока дым. Там его жена, его жилище. Она готовит пищу, которую добыл он. Вокруг вздымаются высокие кручи, отрезавшие его от остального мира, служащие ему щитом, защитой. Великого покоя исполнился он. Чистый воздух наполнил ему грудь так, что она чуть не разорвалась.
Он поспешил к тому месту, где по сваленным камням пролег неровный спуск, связующее звено между дном каньона и лестницей из выдолбленных углублений. В этом месте, воспользовавшись ими, человек мог залезть наверх или спуститься вниз. Медвежонок начал сверху, двигался вниз, разворачивая и раскидывая камни во все стороны. Они подпрыгивали и скатывались, одни туда, другие сюда: наклонный спуск пополз и ушел у него из-под ног. Позади высилась гладкая каменная стена, со дна каньона не вело к следующему уступу ни одно углубление.
Медвежонок услышал, как его позвала жена. Она, если еда готова, не станет ждать, подобно большинству женщин, покуда муж придет, когда ему заблагорассудится. Сготовив, она звала, и он приходил. Он видел дым костра, на котором она собиралась готовить, и знал, что скоро будет еда. Но ждал, пока она позовет. Он любил слушать ее зов. И любил идти на ее зов. Когда они поедят, он возьмет ее за руку, поведет по каньону и покажет клетку, которая была доброй клеткой.
— Это тут ты убил старого быка? Вокруг этого дерева ты обвязал веревку, ту, что сделал из чулок и рубахи? Не рассказывай теперь больше про это. Мне неприятно представлять, как ты скачешь на одной ноге, а кость правой ноги перебита…
Это тут молодой бык, что стал теперь старым быком, бился с кугуаром, всю ночь, а потом еще долго утром? Храбрый бык. Шрамы на его голове — знаки чести. И он принадлежит нам. Только не говори, что он посрамил тебя. Тебе было страшно, но ты вышел с луком и ножом и не опоздал…
Это шалаш, где ты спал один? Только такой и могут поставить мужчины, темный и тесный, и солнце сюда не попадает, и внутри никаких удобных вещей.
— Это шалаш, где я спал; но я не был один. Ты приходила ко мне во сне.
— Это глупые речи. Я не приходила. Я была далеко, в своей деревне… Но это добрые речи, мне приятно их слушать. И шалаш добрый, потому что даже в темноте я вижу, как твои глаза снова блестят и сияют мне.
Тихая тьма повисла над каньоном. В жилище тускло мерцал очаг. Медвежонок лежал на ложе и смотрел на жену. В третий раз закончила она расставлять вещи. Посмотрела на него и отвернулась, и улыбка была у нее на губах. Она подошла и легла на ложе. Он обнял ее, сначала нежно, потом с неистовой страстью; обоим было хорошо. Они лежали неподвижно. В горах поднялись ночные ветры и задули над высоким плато. Они разослали сквознячки по расщелинам вдоль края обрыва, и те лихо и глухо пересмеивались меж собой. И Майюны скал выплыли, как туман, прицепились к ветрам и со смехом понеслись в вышине; он слышал их, и лежал неподвижно, и смеялся вместе с ними таким же тихим, глубоким, гортанным смехом.
— О моя Пятнистая Черепаха. Послушай. Говорят Майюны.
— Я слышу только ветер. Но хорошо, что смех вновь вернулся на губы моего мужа.
— Послушай. Они говорят со мной.
— Я слышу что-то похожее на голоса, но я не понимаю их. Что они говорят?
— Они говорят: «Маленький брат, ты снова дома. Ты привел к нам маленькую сестру. Это хорошо».
И Майюны помчались с ветрами вниз по каньону, они плясали в вышине и примчались назад, тихо посмеиваясь меж собой.
— Я опять слышу их голоса, но все равно не разбираю. Что они теперь говорят?
— Они говорят: «Маленький брат, та женщина, что стала тебе женой, лучше всякой женщины, которая привидится во сне. Она хороша, как свет, что встает над краем земли при первом сиянии утра. Она согревает, как летнее солнце, когда оно стоит прямо над головой. Она услаждает, как добрый сон, что приходит в ночи после многотрудного дня охоты».
— Это глупые речи. Майюны не станут так говорить… Но это добрые речи. Расскажи мне еще, что они говорят.
Настала осень. Он собрал дикие сливы, она очистила их от косточек и насушила на зиму. Он наносил уйму ягод аронии и ирги, она истолкла их на выдолбленном камне и, налепив тонких лепешек, насушила на то время, когда придут холода. Он набрал бизоньей ягоды, которой было не так много, и дикого винограда, которого было мало, и они тоже пошли в заготовки. Эти и другие запасы пополнили кладовку, где уже было вдосталь мяса, которое он добыл в своем стаде, мясо старой коровы, но не той, что принесла двойняшек, и небольшого бычка, одного из годовичков. Она обрабатывала шкуры. Это женское дело, и, раз уж она здесь, она не позволяла ему это делать, а Медвежонок обходил свой каньон, посиживая на солнышке, скрестив ноги, и барсук разговаривал с ним. В этот день он сидел в тишине, и она оставила работу и пришла к нему. Если она шла медленно, барсук оставался, но не говорил, пока она была там. В этот день она пришла медленно, и на ее губах играла легкая таинственная улыбка.
— О Медвежонок, мой муж с сильными руками, ты должен забить для нас одного из телят, одного из самых молодых весенних телят.
— Почему должен я сделать это? У нас достаточно мяса. Пройдет время — теленок подрастет, станет сильнее и больше.
— Теперь это не важно. Я должна сшить маленькое покрывало из нежной молодой кожи. Я уверилась наконец. Когда растают зимние снега и на деревьях начнут распускаться почки, у нас будет ребенок. — Она стояла прямо и гордо, потому что внутри у нее совершалось то, что способна совершить только женщина и что ставило ее в домашнем кругу жилища вровень с мужчиной.
Он вскочил на ноги, и барсук, встряхнувшись всем своим широким плоским телом, убежал, поблескивая коричневым с проседью мехом. Он вскочил на плоский камень. Он кричал и смеялся:
— Это будет мальчик! У него будут длинные сильные ноги, и он сможет быстро бегать! Это будет сын, я стану отцом, и нас соединит прекрасное чувство! — Он стоял на плоском камне и смотрел на нее. — А может, это будет девочка. И походка ее будет легка и грациозна, как у молодого оленя. А когда она вырастет, она будет тепла и женственна, как мать…
Зима выдалась мягкая. Снег ложился, понемногу сходил, оголяя землю, и ложился опять. Ни разу он не был настолько глубок или покрыт такой твердой коркой, что бизоны не могли добыть себе пищу. Бураны проносились над ними, пронизывая холмы, но не спускались в каньон. В укрытом снаружи снегом жилище, где постоянно теплился очаг, было тепло. Когда земля освобождалась от снега, Медвежонок собирал кизяк, когда выпадал снег, собирал хворост. Это женское дело, но он не позволял ей этим заниматься, а когда ей был тяжело, потому что это был ее первенец, выполнял и другую женскую работу. Готовил пищу, тушеное мясо и похлебку из сытного мяса и других припасов, что были у них в кладовке. Мыл посуду после еды. Но когда он собирался убирать все на место или подметать пол, она со смехом брала лыжи и, выгнав его, делала это сама. А порой, когда она ночью не могла спать, он, привстав рядом с ней и опираясь на локоть, нежно проводил другой рукой по ее лбу и рассказывал, что в вышине говорят Майюны. И она гордилась всем, и трудными временами, и легкими, ибо это было частью того, что совершала она.
Однако, когда зима состарилась, и снег сошел с земли и больше не выпал, и первые, чуть заметные ростки зелени пробились вдоль зарослей кустов, она сделалась очень молчалива. В это время она должна бы подолгу беседовать со старыми женщинами в деревне, но не было старых женщин, с которыми можно потолковать. В это время она должна бы просить молодых женщин, по своему выбору, приготовиться и помочь ей при появлении ребенка, но не было молодых женщин, которых можно об этом просить. Она сделалась очень молчалива и, бывало, подолгу не желала говорить, а заговорив, раздражалась, и голос ее срывался. Иногда она замыкала от него свое лицо, словно его не было здесь. Он видел все это и встревожился. Делал еще больше женской работы, и это было нехорошо, потому что напоминало ей, что рядом нет ни матери, ни свекрови, ни двоюродной сестры, которые помогли бы в это время в домашней работе, и она раздражалась и резко разговаривала с ним.
