Михаил Серяков - Духовная прародина славян

Кроме того, в пользу того, что прародитель белорусов некогда представлялся его потомкам в виде небесного созвездия, говорит и тот факт, что человеческая душа также ассоциировалась со звездой.

Данное представление носит не только общеславянский, но и общеиндоевропейский характер. Как отмечает Л.H. Виноградова, память о своем звездном происхождении в отдельных регионах славянства существовала вплоть до XX в.: «Универсальные в европейской мифологии поверья о звездах как душах людей представлены у славян в разных вариантах. По одной версии, звезда загорается на небе в момент рождения ребенка и светит, пока человек живет, а затем падает или гаснет; по другой, наоборот, звезды — это души умерших людей, переселившиеся на тот свет. В Полесье падающие звезды воспринимались как души умерших некрещеных детей; чтобы помочь им перейти в страну предков, увидевший падающую звезду должен был перекрестить ее и сказать: “Коли ты хлопец, то — Адам, коли девка — то Ева”. Аналогичным образом поступали пожилые женщины мазовецких сел Польши, когда перекрещивали в ночном небе светящиеся метеоры. По другим польским свидетельствам, душа вылетала изо рта умирающего человека в виде яркой звезды и улетала в небо…»[141] О древности подобной практики говорит одно средневековое поучение против язычества: «проклинаю полагающи(х) звЪздамъ члвч(с)кая имена»[142]. Однако, как свидетельствуют данные этнографов, несмотря на проклятия церкви, данная традиция в отдельных частях славянского мира благополучно дожила до XX в.

Со звездой ассоциировалась умершая и в записанном на Севере Руси причитании:

Наконец, звезды оказываются последним пунктом нахождения души умершего, которого вдова в своем похоронном причитании сравнивает с красным солнцем:

Аналогичные воззрения были свойственны и другим славянским народам: «Луна, месяц и звезды — распространенные космические знаки на средневековых югославских надгробиях. При сравнительном анализе их раскрывается красноречивая картина устремления духа умерших в космос, пути его к небосводу, вдоль Млечного Пути, к Луне и звездам в “вечный мир”»[145]. Данные лингвистики указывают, что подобные представления зародились еще во времена индоевропейской общности: «Звезды считались вместилищем душ умерших: ср. хет. wallas “звезда”, но литов, veles “души умерших”; др. — англ. tungol “звезда”, но русск. дух, душа. Своеобразной звездой считалась луна: ср. англ. moon “луна”, др. сев. maenir “свод крыши” (> “небо”), но лат. manes “души умерших” (…) Понятие звезды (местопребывания душ) тесно связано с понятием смерти: ср. алб. hyll “звезда”, но прусск. gallan “смерть”; хет. mul “звезда”, но и.-e.mer- “смерть”; англ. star “звезда”, но нем. ster-b-en “умирать”; хет. wallas “звезда”, но тох. A wal “смерть”»[146]. Эти представления отразились и в мифах различных индоевропейских народов. В греческой мифологии в созвездие Близнецов после смерти превратились братья Кастор и Полидевк, на небо были перенесены и навечно запечатлелись там в качестве одноименных созвездий Орион, Персей, Андромеда, Геракл и ряд других. В Риме Светоний писал, что народ считал, что после смерти душа Юлия Цезаря, «вознесенного на небо», превратилась в комету[147]. Как уже отмечалось выше, в Древней Индии созвездие Большой Медведицы считалось зримым воплощением семи полубожественных мудрецов-риши, а семь их жен стали звездами Криттиками-Плеядами. Со звездой Канопус отождествлялся мудрец Агастья; Ману, сын бога Солнца Вивасвата и Шани, звездой взошел на небо; Вена, один из первых царей, именуется потомком Северной звезды, а царя Тришанку мудрец Вишвамитра силой своего подвижничества живым поднял на небо, превратив в созвездие Южного Креста. Упоминавшиеся выше армянские клятвы также явственно отождествляют звезды с могилами отцов.

С другой стороны, отечественная традиция свидетельствует, что со звездами была связана не только смерть, но и появление новой жизни. Так, в украинской песне падение звезды над хатой предвещает козаку рождение ребенка:

На материале современных этнографических исследований в Полесье Л.H. Виноградова констатирует: «Мотив небесного или божественного происхождения детей представлен заметным числом текстов (более пятидесяти записей) которые бытуют в двух формах: “младенец упал с неба” или “с неба его спускает Бог”, иногда срастающихся в одном тексте: “3 неба упало дитя — Бог скынуу”. Действия божественного персонажа чаще всего определяются глаголами бросать, сбрасывать: “Бог искинуу Аленку з неба — тяпер буде наша”; “Из неба Бог скидае — летит, летит хлопчык”[149]. Представление о приходящей с неба на Землю душе новорожденного однозначно имеет языческий характер, о чем недвусмысленно свидетельствует автор одного христианского поучения против веры своих предков: «…то ти не Родъ, сҍдя на вздусҍ мечеть на землю груды и в том раждаются дҍти, и паки аггъли вдымаеть душю..»[150] Вне зависимости как понимать образ Рода, очевидно, что язычники полагали, что этот языческий бог сверху мечет на Землю души новорожденных. Следует отметить, что сам образ древнерусского Рода, равно как и польского Живе, является уже достаточно абстрактным понятием, что указывает на его более позднее происхождение по сравнению с конкретным прародителем племени.

Поскольку человеческая душа приходила на Землю со звезд и после смерти туда возвращалась, очевидно, что какой-то связью со звездами должен был обладать и прародитель человеческого рода. Таким образом, это широко распространенное у славян представление, восходящее как минимум к индоевропейским истокам, также косвенно свидетельствует об астральной природе Боя. Хоть персонаж с данным именем больше не известен другим славянским народам, тем не менее генетически восходящие к нему фольклорные образы встречаются нам как у русских, так и у украинцев. Согласно записанной на Севере Руси сказки про волшебную мельницу, бездетные старик со старухой перед смертью решили построить «мельницу, чтобы заход был, а выходу не было». Встретившийся старику черт взялся построить старику волшебную мельницу, запросив за работу то, чего дома не знаешь. Старик согласился, а во время его отсутствия старуха забеременела и родила мальчика и девочку. Мальчика назвала Иваном, а девочку Марьей. Черт построил мельницу, но дети, узнав о грозящей им участи, бежали от родителей. Нечистый кинулся за ними в погоню, но Марье удалось отгородиться от него огненной рекой с востока и запада. Брат с сестрой пришли в стоявший в лесу дом, хозяин которого принял их как своих крестников. «Старик ходил на охоту, а Маня с Ваней жили дома. В одно время старик и говорит Мане с Ваней:

— Вот, крестнята, я завтра похожу на последнее кровавое побоище с чертом. Вот вам стакан воды, я к ночи не приду домой, и вы ночь не спите, смотрите, — ежели вода объявится кровью, знайте, меня живого не будет. А ты, Ваня, бежи на конюшню, там стоит два вола, ты отвяжи их и скажи: “Где было два вола — станьте два кобеля, служите мне, как служили моему крестному батюшке”.

Вот пришло время к вечеру, Ваня с Маней и сели за стол, и стали смотреть на стакан. Смотрят — в стакане вода стала мутиться и уже объявилась кровью. Тогда Ваня побежал на конюшню, отвязал двух волов и рассказал все то, что рассказал крестный отец. Сразу же сделалось два кобеля. Облизали они Ивана, приласкались к нему. Ваня пошел в избу, и кобели пошли по сторону и по другу. Вот так и стали жить Ваня да Маня двое, теперь уж Ваня предоставлял пищу»[151]. Черт спустя некоторое время соблазнил Маню и уговорил ее пропустить его через огненную реку, спрятать дома и погубить брата. По его совету сестра прикидывается заболевшей и отправляет Ивана на казалось бы невыполнимые задания. Однако благодаря своей доброте молодой охотник не только справляется с ними, но и приобретает себе новых помощников: «Ну вот, соловей и полетел впереди, кобели побежали по бокам, медведь сзади, так что у Ивана с четырех сторон была охрана»[152]. Однако сестра не унималась и, по очередному совету черта, послала брата к волшебной мельнице. Когда герой пришел к заколдованному месту, медведь и кобели вызвались одни зайти внутрь, велев хозяину с соловьем остаться снаружи. Когда животные вошли внутрь за двенадцать дверей, то эти двери замкнулись на двенадцать замков, и Иван остался без своих защитников. Когда же он один вернулся домой, черт, больше ничего не опасаясь, выходит из укрытия и грозится съесть героя. Тот упросил дать ему напоследок истопить баню, а за это время собакам и медведю удалось вырваться из западни. Охотник со своими помощниками заманивает черта в баню, где сжигает его, а неверной сестре назначает наказание: выпить бочку смолы, а другую бочку наполнить слезами. Сам Иван отправился путешествовать и пришел в город, дочь правителя которого была отдана на съедение змею. Охотник оставил своих животных у старухи в хлеву, а сам отправился на берег моря и срубил змею три головы, после чего уснул. Хромой царский конюх, до этого вызвавшийся спасти царевну, но испугавшийся чудовища, убивает спящего героя. Животные тем временем освобождаются из хлева, соловей приносит живой воды и мертвой и оживляет хозяина. Оживший герой разоблачает обманщика-конюха, после чего женится на царской дочери. На радостях он прощает свою сестру и приглашает ее на свадьбу. Та, однако, мечтает отомстить брату за возлюбленного, находит в бане чертов зуб и зашивает его в подушку молодым. Когда Иван лег спать в постель, зуб выскочил из подушки и убил героя. Однако и здесь верные животные спасают своего хозяина. Они вытаскивают его тело из гроба, соловей выклевывает чертов зуб изо лба хозяина, тот убивает птицу, а затем и двух кобелей, пытавшихся вытащить зуб из тела соловья. В живых остается один медведь, которому удалось расшатать зуб и направить его в сосну, после чего он велит зайцу достать живой воды. Этой водой он сначала оживил обеих собак и соловья, а затем и самого хозяина. Вернувшись к царю, Иван велит разорвать конями свою неверную сестру, после чего «стал жить с Марьей-царевной и прожили до глубокой старости»[153].