обращаясь к мужчине. – Вы живы, девушка не виновата, вы выскочили на дорогу, как бешеный, я свидетель. Да и Гера подтвердит.
– Да при чем здесь ваша Полина Васильевна! – истошно закричал мужчина, видимо, собрав все силы. – Там в деревне, в двухстах метрах труп деда, его убили при мне!
– Какого деда? – было видно, что Вовка, наконец, понял, что все серьезно, и перестал ерничать.
– Того деда, что Влада вчера нашел? – спросила Поля, тоже поняв, в чем дело.
– Да, – кивнул Сильвестр и, охнув, опять схватился за бок. – Надо вызывать полицию.
– А вы почему сразу не вызвали? – недоумевая, спросил Вовка. – И как это при вас убили, а вас почему-то пожалели? – допытывался парень, уже не улыбаясь.
Было видно, что Сильвестр замялся с ответом.
– У меня не было с собой телефона, – ответил он, – а почему меня не тронули, не знаю.
– Надо ехать на турбазу и оттуда звонить, – сказала Полина, глядя на свой телефон, который показывал «нет сети».
Когда с охами и ахами пострадавшего погрузили в машину, Вовка подошел к Полине и тихо сказал:
– Слышь, Васильевна, а ты этого хорошо знаешь?
– Ну, как… – растерялась Поля. – Год работаем в одном коллективе, но близко не сталкивались, разные кафедры. А что? – тут же уточнила она.
– А то, что когда он говорил, что у него не было телефона, то автоматически потрогал карман. Сто процентов, что телефон там. Отсюда вопрос: зачем врет? – сказал Вовка, взглянув почему-то в небо.
– Да мало ли, зачем люди врут, – сказала Полина, пристально посмотрев на молодого человека. – Вот ты точно врешь. На человека из глуши ты не похож, а ведешь себя странно.
– Принимается, – согласился Вовка и, сев на пассажирское сиденье, поинтересовался у Герасима: – Гера, ты все еще в панике или уже в истерике?
Но Герасим не ответил, а молча смотрел на Сильвестра Васильевича. Он не узнавал взрослого, серьезного и авторитетного человека, который непрерывно гладил свою бороду и, словно бред, повторял одни и те же слова:
– Деда убили, при мне убили… Я видел его мертвые глаза…
20 октября 1825 года
Крым
Георгиевский монастырь
(Балаклава)
– Какой же воздух в Крыму вкусный! – сказал Пашка и вдохнул своими огромными мужицкими ноздрями. – Вот, казалось бы, – продолжил он рассуждать, – Таганрох недалеко от Крыму, а все одно не то. Здесь можно одним воздухом наесться, никакой еды не надобно.
Александру нравился этот парень. Он был не просто справным конюхом, личным кучером любимого скакуна Марса, но и добрым и чистым человеком. А еще при этом носил знаковое для Александра имя Павел.
Еще мальчонкой Александр одарил его своей милостью, когда однажды тот без стеснения подошел к императору на охоте, протиснувшись между ног достопочтенных господ, и смело сказал: «Зря вы, Ваш Превосходительство, так затянули удила, это же животина умная, она вас еще более слушаться будет, коли вы с ней ласково». «Ты кто?» – спросил тогда мальчонку Александр. «Пашка я, конюха тутошного сын», – представился парень. Когда его отец прибежал и упал в ноги к императору, моля пожалеть глупое дитя, но государь уже сделал все выводы и определил мальчонку на свою конюшню в помощники конюхам, обязал при этом обучить его мастерству кучера, да и грамоте в придачу. Тот оказался не глуп и к двадцати годам уже ухаживал за любимым скакуном государя. Пашка знал, что иногда, когда император бывал в хорошем настроении, ему позволялось делиться своими мыслями, которые одолевали его постоянно.
Александр Первый удивился бы, узнай он, что Пашка прекрасно видел, что императору порой нравились его рассуждения, его мирские мысли и старался порадовать иной раз государя заготовленными историями. Иногда, целый день холя и лелея Марса, он прикидывал, что бы еще такого сказать государю, чтоб тот улыбнулся. Если быть до конца откровенным, то Пашка считал себя приближенным к Александру, потому как состоять при любимом скакуне – это же почти как при самом императоре. Когда он поделился по глупости этой мыслью с Иваном, что следил за лошадьми в упряжках, тот высмеял Пашку, сказав, что заезжал в Париж император на Эклипсе, значит, он и есть любимый скакун, а Марс так, просто хороший конь и не более. Очень тогда обиделся Пашка на Ивана за такие слова и еще шибче стал начищать и без того красавца Марса. Когда ему велели собираться с царем в Таганрог, то все грустные мысли сразу вылетели из головы, потому как лучшего подтверждения, что Марс – любимый скакун, придумать было сложно.
И вот сейчас, когда император приказал приструнить коней, видимо, чтоб насладиться красотой природы, Пашка решил развлечь государя, как и раньше. Он внимательно следил за выражением лица императора: если хоть один уголок губ призывно поднимался вверх, замолчать Пашку мог заставить только обед или сон.
Эти размышления отвлекали Александра от глобального, позволяя насладиться чем-то совсем простым. Например, таким, как сейчас, как сказал конюх, вкусным воздухом Крыма.
– Я-то в Балаклаве и не был ни разу, – продолжал Пашка, видя, что государь не против его откровений.
Сейчас император ехал в открытой карете, а Пашка трусил рядом на Марсе, давая государю полюбоваться жеребцом.
Александр любил брать с собой своего скакуна и пересаживаться иногда на него, чтоб вновь почувствовать скорость и прыть, хотя, чего врать, он хотел почувствовать себя молодым. Тем сильным мужчиной, по которому вздыхали все дамы.
Но за весь путь от Таганрога до Балаклавы Александр так и не сел на Марса. Мысли, воспоминания просто окружили его, как умирающего. Такого не было, даже когда горела Москва, и Наполеон хозяйничал там, а сейчас, вдруг накатило и не просто не отпускало, а затягивало в свой омут.
– Место, куда мы направляемся, не простое, божье место, – вдруг сказал Александр Пашке, чем очень напугал его. Обычно все их общение сводилось к обсуждению здоровья и настроения Марса.
Когда же Пашка разглагольствовал, то император просто молчал, позволяя ему развлекать его своими неловкими рассуждениями, но, чтобы сам государь вступил с ним в разговор – такого не было ни разу. Поэтому двадцатилетний Пашка, сын конюха, ставший по воле Божьей, заботе Богородицы и милости государя кучером императора и слугой любимого скакуна Александра Первого – Марса, замолчал и стал слушать с открытым ртом, боясь пропустить хоть слово.
Император подал знак остановиться и подошел к краю отвесной скалы, взглянув в бушующее осеннее море. Он был так величественен и прекрасен в своем белом мундире, что Пашке захотелось опуститься перед ним на колени. Государь смотрел вдаль с мыса Фиолент, и казалось,
