и не по возрасту дряблых руках.
Склонил Макар буйную голову – делать нечего, надо уходить из отчего дома. А с другой стороны, да и какой же это дом? Весь провонялся сорной травой, мутными вонючими взварами, сухими лягушачьими лапами да потным русским духом, в неровен час стучащим за очередной мерой проклятий на соседку или присыхом для невесты или жениха.
Плюнул молодой детинушка на гнилую продажную лавку своей матушки да и вышел вон. А куда пешему податься? И там его не ждали и тут не рады. Хлеба-соли не дают, ворота перед носом затворяют, носы ворочают, дразнятся и пальцы в фиги складывают. Это ведь совсем разные вещи: сыто дитятко, родной матушкой обласканное, по головку погладить или рубль подать лбу здоровому на утробушку его ненасытную.
– Ну что ж, коли так, – решил Макар. – То и я дразнится на вас буду. Видимо, судьба моя такова.
И пошел он по белу свету искать гусляров да песенников развеселых. А как нашел, так кланялся им в пояс:
– Здраве бываете, други честные, не прогоните трубадура-песенника, буду верно вам служить, петь, плясать, на дуде играть, народ веселить.
– Ой ли, – прищурились гусляры-песенники, – А покажи-ка нам, на что ты горазд.
Ну Макар и показал бродячим скоморохам свою удаль молодецкую. Достал дудку потешную самодельную, с белочками да зайчиками на ней ножичком искусно вырезанными, приложил её легонечко к губам алым и… Сперва заиграл, а потом и запел звонко да так трельно:
Ты из матери Руси
много денег не тряси,
она даст царю мешок,
она даст купцу смешок
и подаст попу на чай,
а ты мимо ступай,
завяжи рот да сиди
и не трескай калачи
те, что только из печи,
потому как потому
они тебе не ко двору.
Ты ж утрись слезой сырой,
да пляши со мной и пой:
царский терем хорош,
барский дом, ох, пригож,
а моя хата небогата,
зато прибрана, ребята
там рядком сидят,
завидуще глядят…
Дюже понравилась злыдня песенка пересмешникам скоморохам. Взяли они с собой молодого озорника – ходить, бродить по деревням и весям, песни похабные распевать, царский трон расшатывать. А то! Много подобных прибауток из поганого рта Макарки выскакивало, ведь как ни крути, а мамкино тесто в сыновних боках как засядет дрожжевать, так никакой ложкой его с ребер ужо не отколупать.
Ну суть да дело, а народу Макарьевы прибаутки нравились. И там его теперь ждали и тут. И добралась слава о дерзком нахаленке до самого царя. Выслушал царь-батюшка доносчиков, брови хмурит и велит привести к нему бунтарей самогудов.
Долго их искать не пришлось, что ни площадь базарная, так они там над царевым указами и насмехаются – поют да пляшут, руками машут, а люд простой хохочет, ещё непотребщины просит. А скоморохи и рады стараться, ведь солонину с брагой медовой никто пока что не отменял – нет, нет, а и её охота.
Вот посреди такого гульбища и схватили скоморохов государевы дружинники, да и повели их прямо к императорскому двору. А пока царь-государь обедал, Макар с соратниками и там светопреставление устроили. Ещё пуще богатеев высмеивают, на равенство-братство намекают, саму коронованную особу корят:
А у нашего царя
не башка, а три рубля.
Отдавай нам, царь, рубли,
будем мы теперь цари!
Смеются дворовые девки, лыбятся дворовые мужики, хихикают тихохонько в мозолистые кулаки стрельцы-удальцы, трясётся от смеха царская дочь молодая, в окошко глядя, да не просто трясётся, а красавцу Макару подмигивает и узорным платком ему машет, да слезы из глаз брызжущие утирает – радуется. А её батюшка с её матушкой серебряные ложки покидали на стол, яствами уставленный, и тоже из дворца зенки пялят, багровеют потихоньку – серчают дюже.
Приказал царь подвести к нему буянов-провокаторов. Подвели. Вот он их и спрашивает:
– Откуда вы да кто такие?
Поклонились ребята бойкие в ноженьки высоко-престольному и поведали из какой губернии они выходцы, да из чьих простецких племён они будут. А Макар, косая сажень в плечах, молчит. Царь к нему:
– А ты чего рот зашил? Уж больно ты на скоморошью братию не похожий!
Молодец хотел было ответить, что он ведьмин сын, но передумал и ответил так:
– Я царь-батюшка, ягненок божий. Гуляла однажды моя мать по полю чистому. Шлялась, шлялась, да и притомилась, легла под солнышком вздремнуть. А тут с неба светлый ангел летит, крылами машет, мирские песни поёт. Не успела она свои очи на птицу дивную отворотить, как та уже в брюхе её сидит, курлычет. А как посидела, так и вылетела наружу – прочь полетела. А как поднялась мать с сырой земли, так ужо не порожняя домой пошла, а брюхатая. Вскоре и я народился. А как на ножки встал, так отцу своему летячему в пояс и кланялся.
– Ёж ты, кош ты! – усмехнулся царь Берендей. – Где-то я такое уже слыхивал.
А коли слыхивал, так и поверить немудрено. Позвала царская особа к себе советников, пошушукались они, головами покивали, да и послали во двор девку-чернавку – всю другую прислугу выспрашивать: не слыхали ли те о том происшествии двадцатилетней давности. А те хоть и не знали ничего, но чтобы государю угодить отвечали хором:
– Было, было такое, супротив господа не ходим и другим не советуем!
От таких ответов сжалось сердечко у царской дочки Перебраны Берендеевны. Зарделась она вся и еще пуще прежнего, огненные взгляды на Макара кидает, смущается. Тот аж сам зарделся весь с ног до головы – вот-вот вспыхнет, как свеча, и истлеет дотла. А царь на дочку не глядит, он уперся бараньим взглядом на ягнёнка божьего и крестится то слева направо, то справа налево, а то и снизу вверх. Уверовал он в чудо чудное и велел всю скоморошью братию не вешать и на кол не сажать, как обдумывал прежде, а в живых всех пятерых оставить, да на все четыре стороны отпустить. Но впервой черёд через церковь их пропустить – заставить, так сказать, покаяться, раскаяться, а ежели понадобится, то и причаститься. А затем взять с них расписку о том, что не будут скоморохи более петь, орать и скоморошничать – людей смущать, царский трон расшатывать.
Но тут вперёд выступил щеночек ведьмин:
– Отпусти их Берендей свет Иванович, без расписки. Пущай народ веселят, не будут они более на злату корону зубы скалить. Это я их на дурное дело подбил.
Удивился царь:
– А я то думал, что они тебя сбаламутили, дабы душу чистую погубить.
Стыдно стало
