конституции. Не было и политической традиции. Самое поразительное, что не было императорской коронации. Вильгельм II осознавал этот недостаток. Он яснее, чем его предшественники, понимал, что прусской короне не удалось утвердиться в качестве ориентира в общественной жизни Германской империи. Он вступил на престол, решив восполнить имперское измерение своей должности. Он постоянно путешествовал по немецким землям, прославлял своего деда как святого воина, построившего новое жилище для немецкого народа, учреждал новые государственные праздники и памятные мероприятия, чтобы как бы окутать конституционную и культурную наготу прусского престола мантией национальной истории. Он проецировал себя на немецкую публику как олицетворение "имперской идеи". В этих непрекращающихся усилиях по созданию имперской короны как политической и символической реальности в сознании немцев речи играли решающую роль. Они были инструментами "риторической мобилизации", обеспечивавшими кайзеру уникальное место в общественной жизни Германии.77 Для Вильгельма лично они были компенсацией за ситуацию политического ограничения и бесправия, в которой он так часто оказывался. Действительно, они были, как заметил в 1919 году Вальтер Ратенау, автор одного из самых проницательных размышлений об этом монархе, единственным наиболее эффективным инструментом его имперского суверенитета78.78
Насколько успешно Уильяму удалось достичь своей цели - другой вопрос. С одной стороны, наиболее яркие неосторожные действия вызывали волны враждебных комментариев в прессе. Будучи наиболее заметным (или слышимым) признаком независимости государя, они становились главной точкой отсчета политической критики "личного правления".79 В долгосрочной перспективе их следствием стало постепенное снижение политического статуса тронных заявлений. Все чаще, особенно после 1908 года, правительство стало полностью отмежевываться от нежелательных речей на том основании, что они не являются обязательными программными заявлениями, а просто личным выражением мнения монарха, что означало, что политические взгляды императора не имеют более широкого политического значения80.80 Как заметил в 1910 году венский корреспондент "Франкфуртер цайтунг", сравнение Вильгельма II с императором Австро-Венгрии Франциском Иосифом показало, насколько контрпродуктивным было чрезмерное использование Вильгельмом публичного слова: Габсбургский династ, отмечалось, был "тихим императором", который всегда проводил различие между своей личной жизнью и государственной должностью и никогда не использовал публичный форум для личных высказываний любого рода, и все же "любой, кто попытается в Австрии говорить о своем императоре так, как мы слышим, как [нашего] обсуждают за каждым столом в Германии, вскоре окажется в серьезной беде".81
С другой стороны, как известно, трудно определить общественное мнение, и мы должны с осторожностью относиться к любым суждениям, которые опираются исключительно на газетные комментарии - "опубликованное мнение" и "общественное мнение" - это не одно и то же. Император, возможно, утратил "ауру государя, который выше критики", - писал один иностранный обозреватель осенью 1908 года, когда Вильгельм II оказался вовлечен в скандал из-за бестактных высказываний, опубликованных в лондонской Daily Telegraph. Но при всем личном магнетизме, которым он обладает, он всегда будет сохранять огромное превосходство в глазах массы своих подданных".82 Призывы Вильгельма к божественному провидению были предметом насмешек в качественных газетах, но они нашли отклик в более плебейских теологических вкусах многих более скромных немцев. Точно так же его откровенные обличения авангардного искусства казались смехотворными и ретроградными для культурной интеллигенции, но имели смысл для более многочисленных потребителей культуры, которые считали, что искусство должно обеспечивать эскапизм и назидание.83 В Баварии церемонии "имперского культа" (парады, открытия и юбилейные торжества 1913 года) привлекали массовое внимание не только средних слоев, но и крестьян и торговцев.84 Даже в социал-демократической среде промышленных регионов, по-видимому, существовала пропасть между критическим взглядом элиты СДПГ и массой сторонников СДПГ, среди которых император воспринимался как воплощение "патриархально-провиденциального принципа".85 В разговорах, записанных полицейскими информаторами в тавернах рабочих кварталов Гамбурга, были зафиксированы как пренебрежительные, так и одобрительные и даже ласковые высказывания о "нашем Вильгельме".86 В немецком обществе действительно накапливались значительные (если не поддающиеся точному количественному измерению) запасы имперско-роялистского капитала. Чтобы их израсходовать, потребовались бы социальные преобразования и политические потрясения мировой войны.
СОЛДАТЫ И ГРАЖДАНСКИЕ ЛИЦА
16 октября 1906 года бездомный бродяга по имени Фридрих Вильгельм Фойгт совершил необычное ограбление в Берлине. Большую часть своей жизни Фойгт провел в тюрьме. Бросив школу в возрасте четырнадцати лет после осуждения за кражу, он поступил в ученики к своему отцу, сапожнику в Тильзите на восточной окраине Пруссии. В период с 1864 по 1891 год он был шесть раз осужден за кражи, грабежи и подлоги, за что провел за решеткой в общей сложности двадцать девять лет. В феврале 1906 года, отбыв пятнадцатилетний срок за грабеж, он снова стал свободным человеком. Получив отказ от берлинских полицейских властей в предоставлении вида на жительство, он нелегально поселился в квартире неподалеку от железнодорожной станции Шлезишер Банхоф, где устроился "ночлежником", спав на кровати, которую в светлое время суток занимал рабочий фабрики, работавший в ночную смену.
В течение второй недели октября 1906 года Фойгт собирал форму капитана I полка пешей гвардии из одежды и снаряжения, купленных в подержанных магазинах Потсдама и Берлина. Утром 16 октября он забрал свою форму из камеры хранения на вокзале Бойсельштрассе и отправился в парк Юнгфернхайде, чтобы переодеться. Одетый как прусский капитан, он отправился в центр города на городской электричке. Около полудня, когда по всему городу шла смена караулов, Фойгт остановил отряд из четырех солдат и унтер-офицера, которые возвращались в казармы с караульной службы у военных купален на Плётцензее. Унтер-офицер приказал своим людям встать в строй, а Фойгт сообщил им, что принимает командование на основании приказа короля. Отстранив сержанта, Фойгт собрал еще шесть гвардейцев, вернувшихся с дежурства на близлежащем стрельбище, и повел "своих" солдат на станцию Путлицштрассе, где все они сели на поезд до Кёпеника. По дороге он угостил их пивом из привокзального киоска.
Прибыв в зал заседаний совета, Фойгт расставил охрану у главных входов и вместе с несколькими солдатами прошел в административные помещения, где приказал арестовать старшего городского секретаря Розенкранца и мэра, доктора Георга Лангерханса. Лангерханс, который сам был лейтенантом запаса, вскочил на ноги при виде погон Фойгта и не пытался сопротивляться, когда ему сказали, что его под охраной проводят в Берлин. Инспектор советской полиции был обнаружен храпящим в своем кабинете - в тихом пригородном районе был теплый осенний день, - и Фойгт сделал ему строгий выговор. Муниципальному кассиру фон Вильдбергу было приказано открыть денежный ящик и передать все содержимое - 4 000 марок и 70 пфеннигов - Фойгту, который вручил ему квитанцию на арестованную сумму. Фойгт приказал отряду своих охранников сопроводить арестованных чиновников в Берлин по железной дороге и явиться на военный пост в Нойе Вахе на Унтер-ден-Линден. Спустя
