взаимодополняющих привычек", не было взаимозависимости, усиленной разделением труда при производстве товаров и услуг, и были лишь ограниченные "каналы социального общения и экономического взаимодействия". Если под "обществом" мы понимаем группу людей, научившихся работать вместе, то французское общество было действительно ограниченным.
Несмотря на обратное, жители шестиугольника в 1870 г. в целом считали себя французскими подданными, но для многих этот статус был не более чем абстракцией. Жители целых регионов практически не ощущали своей идентичности ни с государством, ни с жителями других регионов. Прежде чем ситуация изменится, прежде чем жители Франции смогут ощутить себя значимой общностью, они должны будут разделить друг с другом значимый опыт. Дороги, железные дороги, школы, рынки, военная служба, обращение денег, товаров и печатной продукции обеспечили этот опыт, отбросили старые обязательства, внедрили в региональное сознание национальный взгляд на вещи и подтвердили силу этого взгляда, предложив продвижение тем, кто его принял.* К середине XIX в. национальная идеология все еще оставалась размытой и аморфной. Французская культура стала по-настоящему национальной только в последние годы века.
Речь идет о процессе аккультурации: цивилизации французов городской Францией, дезинтеграции местных культур под влиянием современности и их впитывании в доминирующую цивилизацию Парижа и школы. Оставленные в основном на произвол судьбы, до получения гражданства неассимилированные сельские массы должны были быть интегрированы в доминирующую культуру, как они были интегрированы в административную единицу. То, что произошло, было сродни колонизации, и, возможно, это легче понять, если иметь это в виду.
"Завоевание - необходимый этап на пути к национализму", - писал в 1901 г. один из исследователей этой темы. Нация не может и не должна завоевывать "крупные народы", но "объединить в единое целое группы, не имеющие четкой культурной идентичности, привлечь, обогатить, просветить непросвещенный племенной ум - вот цивилизаторская миссия, от которой мы не можем отказаться "*. В этом кратком высказывании можно найти много тем национальной интеграции, да и колониализма тоже: завоеванные народы - не народы, у них нет своей культуры, они могут только выиграть от обогащения и просвещения, которые несет цивилизатор. Теперь мы должны спросить, можно ли применить этот колониальный образ к Франции.
Самый простой ответ можно найти во французских источниках. Во Франш-Конте в ХХ веке вспоминали, что в течение многих лет люди хоронили себя лицом вниз в знак протеста против аннексии этого региона Францией* . Современные упоминания о французском завоевании встречаются в основном на юге и на западе, где они запутаны современными политическими проблемами. И все же, как бы ни были они многозначны, то, как они звучат, говорит о том, что за ними стоит реальность. Напряжение должно было быть очень сильным, когда силы порядка - армия, жандармы, судьи (кроме мировых судей) и полиция - приходили извне, а обычные трения между полицией и туземцами усугублялись языковыми различиями. Порядок, навязанный людьми с другим кодексом и речью, чужой порядок, нелегко отличить от иностранного завоевания. На сайте
На юго-западе, писал М.Ф. Паризе в 1867 г., объединение с Францией "было выстрадано, а не принято. Слияние происходило медленно и против воли". Сорок лет спустя, когда Эрнест Ферруль, социалистический мэр Нарбонны, заявил, что северные бароны вторгаются в Миди, как в старые времена Альбигойцев, газета Le Figaro предупредила своих читателей: "Не заблуждайтесь, это страна, которую нужно завоевать заново, как во времена Симона де Монфора". Образование - как политическое, так и школьное - прививало новую аллюзивность. Наряду с такими знаковыми литературными фигурами, как Тартарен и, позднее, Бекассин, подобные исторические аллюзии укрепляли представление о провинциальном населении как о детях, отсталых, болтливых, не проявляющих инициативы уроженцах слаборазвитых стран.
На протяжении всего столетия заморские колонии давали возможность сравнивать некоторые районы Франции. В 1843 г. Адольф Бланки сравнил жителей альпийских провинций Франции с жителями Кабилии и Маркизских островов, и это сравнение неоднократно повторялось в официальных отчетах и в печати: 1853, 1857, 1865 гг. Туземцы и обычаи сельской Франции, их суеверия и странности изучались и описывались слишком часто с нескрываемой снисходительностью. Их пути казались неглубокими и лишенными разума, их рассуждения игнорировались. Коренные общины лишались своих прав (лесных, пастбищных, общинных, рыболовных и охотничьих) во имя прогресса, свободы, производительности и общего блага, которое не имело смысла для тех, от чьего имени оно провозглашалось. Поскольку силы порядка игнорировали и презирали логику обществ, которыми они управляли, "поскольку это незнание и презрение были самой сутью их действий, люди, ответственные за эту политику, не могли оценить ее катастрофические последствия". Эти слова Пьера Бурдье и Абдельмалека Сайада, писавших о колониальной администрации, вполне применимы к сельской Франции XIX века"°.
В лесах Пиренеев, в частности, в Арьеже, люди взяли в руки оружие против полицейских и администраторов, которые были "новичками в регионе и не знали наших прав, наших потребностей и местной ситуации", утверждая, что они "подавляли местное население" своими коррупционными поборами. Постоянно вспыхивали восстания туземцев, и уже в 1900 г. "вся гора оглашалась грохотом рогов и дикарскими призывами". На Корсике, совершенно чужой стране, жители которой не стремились к независимости, но ценили свою самостоятельность в близких к дому вопросах, "местные жители не желали иметь ничего общего с "континенталами"". К началу Первой мировой войны остров был ассимилирован с Францией не лучше, чем Геводан за столетие до этого. Отчаянный отчет за ноябрь 1917 г. сообщает, что бандитов, дезертиров и неплательщиков было больше, чем жандармов - "единственных людей, на которых можно более или менее рассчитывать"?
Если Корсика - слишком простой аргумент, возьмем Ланды, которые в 1826 г. называли "нашей африканской Сахарой: пустыней, где галльский петух может только точить свои шпоры". Писатель эпохи Реставрации описывал Ланды как "бескрайнюю пустыню, где для того, чтобы найти дорогу, нужен компас", населенную "чуждым цивилизации народом". Писатель 1830-х годов сравнивал этот регион с пустынями Камчатки и Ливии, и даже Мишле писал об идиотах Ландов. Путешественники, армейские офицеры и чиновники пользовались одним и тем же языком:
vastes solitudes, immenses solitudes. Туземцы, если о них вообще упоминалось, вызывали жалость. Поселения были колониями, изолированными и малочисленными. Пустые пустоши" ждали, когда их "возьмут в цивилизацию", т.е. освоят для эколого-номической эксплуатации.
А разрабатывали их такие инженеры, как Франгуа-Илер Шамбрелен, который в 1849-55 гг. за свой счет провел осушение и посадку сосен, прежде чем закон 1857 г. заставил коммуны последовать его примеру. Поскольку приходы были бедны, закон разрешил им изыскивать средства на необходимые улучшения за счет продажи части своих участков: прекрасный пример колониального закона, который заставлял туземцев либо продуктивно использовать свои земли,
