системы командования сходились. Для достижения своих целей Бюлов должен был убедить императора отменить приказ Трота о расстреле от 2 октября. Это было сделано, но после напряженной борьбы с Генеральным штабом по поводу различных технических деталей, 8 декабря 1904 года был разослан новый императорский приказ колонии. Для гереро было уже слишком поздно. К тому времени, когда пришел приказ о прекращении расстрелов и насильственных переселений, значительная часть коренного населения уже погибла, большинство из них - в безводных районах Омахеке на восточной стороне колонии.116
Конституционная пропасть между гражданскими и военными структурами власти (прусскими) оставалась открытой на протяжении всего существования Германской империи. Она усугубила ситуацию в Эльзас-Лотарингии, где гражданские администраторы и командиры корпусов конфликтовали по разным вопросам, наиболее известен инцидент в Заберне в октябре 1913 года, когда оскорбительные высказывания молодого офицера вызвали целую череду мелких столкновений с местным населением, закончившихся незаконным арестом около двадцати граждан. Военные явно перешли границы своей компетенции, и гражданские власти громко протестовали. Но кайзер посчитал, что на карту поставлен престиж "его" армии, и открыто поддержал солдат против мирных жителей. Дело вызвало всенародный резонанс. Лишь с большим трудом канцлеру удалось убедить императора принять дисциплинарные меры в отношении главных военных виновников.117
Было ли в войне, разразившейся в августе 1914 года, специфически прусское измерение? Война на два фронта, окружение коалицией европейских держав - все это традиционно было кошмарами Пруссии, а не Саксонии, Бадензии или Баварии. Из всех немецких государств XIX века только Пруссии пришлось решать проблему открытых границ, примыкавших к территориям великих держав на востоке и западе. В этом смысле план Шлиффена с его тщательно взвешенными западными и восточными остриями был сугубо прусским. Более того, многим современникам казалось очевидным, что мобилизация 1914 года вписывается в череду более ранних прусских "встреч с судьбой": 1870, 1813, 1756. Ссылки на эти прецеденты появлялись повсюду в общественных дискуссиях, которые приветствовали известие о войне 1914 года. Эти ссылки на преемственность скрывали, конечно, тот факт, что созвездие 1914 года родилось из фундаментальных изменений, вызванных объединением Германии. Это была война Германской империи, а не прусского государства. Когда современники ссылались на "память" о предыдущих прусских войнах, они фактически проецировали националистические настроения 1914 года на прусское прошлое: 1813 год (ложно) вспоминался как национальное немецкое восстание против французов; упреждающий удар Фридриха Великого в 1756 году был переосмыслен как "немецкий, даже пангерманский" подвиг.118
В этом смешении прусского и немецкого прошлого не было ничего особенно нового - за столетие, прошедшее после наполеоновских войн, произошла постепенная национализация самых престижных территориальных символов Пруссии, от Железного креста до Фридриха Великого и королевы Луизы. С этой точки зрения история Бранденбурга-Пруссии была лишь эпизодом в более великой истории Германии, первые главы которой напоминали античные каденции "Песни о Нибелунгах" и скрюченные дубы Тевтобургского леса, где Герман Херускиан когда-то разгромил армии Рима. Показательно, что первая немецкая победа на востоке - окружение и уничтожение русской 2-й армии 26-31 августа - была названа не в честь одного из малоизвестных населенных пунктов Восточной Пруссии - Грюнфлисс, Омулефофен, Куркен, - вокруг которых она, собственно, и произошла, а в честь Танненберга, расположенного в тридцати километрах к западу. Название было выбрано намеренно, чтобы представить битву как ответ Германии на поражение, нанесенное польскими и литовскими войсками рыцарям Тевтонского ордена в "первой" битве при Танненберге в 1410 году - событии, которое произошло еще до образования Прусского королевства и напоминало об эпохе средневековой восточногерманской колонизации.
Опыт войны не только не укрепил самобытную прусскую государственную идентичность, но и оказал разъедающее воздействие, подчеркнув примат немецкой национальной борьбы и в то же время усилив антипрусские настроения в недавно присоединенных провинциях. Война укрепила силовые линии имперской исполнительной власти, создав новые и мощные трансрегиональные органы управления и ускорив экономическую интеграцию. Она также усилила осознание нации как солидарного сообщества, создав новые отношения взаимозависимости: например, ущерб и разрушения, нанесенные Восточной Пруссии во время кратковременной русской оккупации, вызвали массовую волну благотворительных пожертвований со всей империи. Размещение в квартирах, военная служба и рост национально организованных форм помощи и социального обеспечения - все это способствовало углублению идентификации с воображаемым сообществом всех немцев. Даже в Мазурах, где привязанность к государству Гогенцоллернов была традиционно сильна, "последние следы донациональной прусской идентичности стали жертвой всегерманского патриотизма".119
С другой стороны, война стимулировала регионалистские настроения даже среди действующих солдат. Изучение писем фронтовиков показало, что принижение "пруссаков" было распространено среди рейнских, ганноверских, гессенских и даже силезских войсковых частей. В еще большей степени это относилось к баварским войскам - их отчаяние по поводу продолжительности и хода войны находило выражение в частых вспышках гнева против пруссаков, чье высокомерие и "мания величия" якобы затягивали войну. Баварский полицейский обозреватель подытожил отношение баварских солдат, возвращавшихся с фронта в отпуск: "После войны мы будем говорить по-французски, но лучше по-французски, чем по-прусски, мы устали от этого..." Другие отчеты 1917 года предупреждали об усилении "ненависти к Пруссии" среди гражданского населения юга.120
Важнейшее наследие Пруссии для Германии военного времени носило конституционный характер. Проблема военной конституции Германии стала еще более острой после начала войны. В день мобилизации для всей империи вступил в силу прусский осадный закон от 4 июня 1851 года. Согласно этому античному уставу, двадцать четыре округа армейских корпусов переходили в подчинение соответствующих заместителей генерал-аншефов, наделенных почти диктаторскими полномочиями. Параллелизм гражданских и военных команд, посеявший напряженность в Эльзас-Лотарингии до 1914 года и устроивший такой хаос в Юго-Западной Африке, теперь распространялся на всю империю. Результатом стали неэффективность, расточительство и беспорядок, поскольку "двадцать с лишним теневых правительств" боролись с гражданскими администрациями по всей Германии (за исключением Баварии, где окружные командования подчинялись военному министерству Баварии).121
На вершине немецкого государства военное руководство также использовало недостатки прусской системы, чтобы узурпировать полномочия гражданской администрации. Ключевыми фигурами, стоявшими за этим вызовом, были два архетипических продукта прусского военного истеблишмента. Пауль фон Гинденбург и Бенекендорф (родился в 1847 году) происходил из офицерской семьи юнкеров из провинции Позен и учился в кадетских школах в Вальштатте и Берлине. Эрих Людендорф (родился в 1865 году) был сыном владельца поместья в той же провинции и получил образование в Королевском прусском кадетском корпусе в Плёне, Гольштейн, и в кадетской школе в Гросс-Лихтерфельде под Берлином. Людендорф был нервным трудоголиком, склонным к резким перепадам настроения. Гинденбург, напротив, был возвышающейся, харизматичной фигурой со щетинистыми усами и почти прямоугольной головой; он всегда излучал спокойствие и уверенность. Людендорф был более блестящим тактиком и стратегом, но Гинденбург - более одаренным коммуникатором. Это было чрезвычайно
