рациональностью ортодоксальных экономических моделей, стремясь к максимизации прибыли, расширяясь в новые регионы, где он видит новые возможности, и игнорируя негативные внешние факторы, такие как истощенная почва и испорченные отношения. Какое-то время этот цикл экспансии выглядит как успех. Но идея о том, что внешние факторы - косвенные затраты или выгоды от экономических операций - могут оставаться внешними, вскоре оказывается заманчивым мифом. В итоге он не может избежать последствий собственной жадности.
На более тонком уровне Толстой показывает, насколько соблазнительным может быть ошибочный выбор. На каждом этапе у Пахома есть, казалось бы, веские причины для расширения: соседи несносны, арендовать не выгоднее, цены на землю низкие, ее качество высокое. В узком смысле этого слова он ведет себя рационально. Однако ряд, казалось бы, рациональных решений приводит к катастрофе.
На каждом новом уровне богатства, вместо того чтобы наслаждаться уже имеющимися ресурсами, он быстро становится неудовлетворенным, возвращаясь к предыдущему уровню счастья по схеме, которую иногда называют гедонистической беговой дорожкой. Даже в самом конце истории у Пахома остается возможность пожертвовать пустяковой суммой в тысячу рублей, отдохнуть на траве и неторопливо вернуться к племени. Однако к этому моменту он находится в плену смертельно опасного заблуждения о невозвратных затратах. Он уже вложил столько сил; было бы глупо останавливаться! Поэтому он продолжает вкладывать все больше энергии в обреченное на провал дело. За мгновение до смерти он осознает это. "Я слишком многого добился и испортил всю затею", - думает он. Подобно героям древнегреческой трагедии, он осознает жизненно важную истину лишь тогда, когда уже слишком поздно.
Задолго до появления поведенческой экономики Толстой уловил структуру некоторых из ее центральных концепций, таких как заблуждение о невозвратных затратах и гедонистическая беговая дорожка. Однако он понимает эти явления скорее как слабости, чем как ошибки, не столько баги в нашем когнитивном программном обеспечении, сколько риски в ландшафте моральных возможностей. Сам дьявол использует их, чтобы получить власть над душой Пахома. Пахом не просто предсказуемо иррационален. Его выбор имеет важнейшее моральное измерение, а желание постоянно приобретать большее деформирует его убеждения и поведение.
Однако сила этого желания не является универсальной или неизбежной чертой человеческой природы. Образ жизни башкир отражает иной набор ценностей. Их жизнь проще в материальном плане и подчиняется сезонным закономерностям. Летом они почти не работают. Стремление Пахома использовать их в своих интересах сводится к отсутствию у них финансовой смекалки. Они "невежественны", "просты, как овцы". Резко ограниченный интерес башкир к богатству он воспринимает не как моральный вызов его собственным ценностям, а как глупую слабость и возможность для бизнеса. Предыдущая жизнь Пахома, до вмешательства дьявола, - еще один пренебрегаемый шаблон более удовлетворительного существования. Как говорит его жена в начале истории: "Жизнь крестьянина хоть и не тучная, но долгая. Мы никогда не разбогатеем, но у нас всегда будет достаточно еды". Жизнь, не обремененная саморазрушительной жадностью, была ему доступна.
Финал истории драматизирует неизбежную, но легко забываемую истину. Как сказал экономист Джон Мейнард Кейнс в другом контексте: "В долгосрочной перспективе мы все мертвы". Под острой иронией: желая получить слишком много земли, Пахом погибает на ее крошечном участке - скрывается более широкий смысл. Кейнс, размышляя о философе Эдмунде Берке, хорошо выразил эту мысль: "Наша способность к предсказаниям так мала, наше знание отдаленных последствий так неопределенно, что редко бывает разумно жертвовать выгодой в настоящем ради сомнительной выгоды в будущем".
Неразумно разрушать свое настоящее ради будущего, которым вы, возможно, никогда не насладитесь. Однако это не значит, что хорошая жизнь состоит из потребительского безумия сиюминутных удовольствий, которое, даже если человек может себе это позволить, просто влечет за собой неудовлетворенность и истощение на гедонистической беговой дорожке. Это скорее напоминание о необходимости культивировать более долговременные источники удовлетворения, такие как семья и дружба, этичное поведение, преданность достойным целям и стремление к совершенству в значимой деятельности.
Толстой, как и Кейнс, признавал, что основные темы экономики неизбежно носят моральный и политический характер. Экономика должна изучать не только то, как люди производят и потребляют ресурсы, но и справедливость и желательность этих механизмов для отдельных людей, наций, мира природы и наших потомков. Без этих этических основ все технические усовершенствования будут просто тем, что Генри Дэвид Торо однажды назвал "улучшенными средствами для неулучшенной цели".
Признание морального статуса основных экономических вопросов хотя и важно, но недостаточно для их решения. В десятках книг дается диагноз современного кризиса капитализма, подчеркивается, как он подрывает демократию, концентрирует богатство, наносит ущерб здоровью и благополучию людей и разрушает экосистемы по всей планете. Такая работа очень важна, но, сосредоточившись исключительно на природе проблем, вы рискуете предположить, что единственными жизнеспособными вариантами являются революция или смирение со статус-кво. В этой книге, основанной на многолетних репортажах для журнала New Yorker, рассматривается портфель практических решений неотложных экономических проблем - от снижения неравенства богатства до преодоления климатического кризиса и создания значимых рабочих мест.
Если вы немного разбираетесь в истории и философии, то так называемая революция в поведенческой экономике, произошедшая за последние несколько десятилетий, покажется вам не такой уж революционной. Многие основные открытия в области поведенческой экономики являются повторными открытиями закономерностей, уже выявленных древними философами. В диалогах Платона изображены и проанализированы когнитивно-эмоциональные процессы, которые поведенческая экономика сегодня называет предубеждением подтверждения, предубеждением доступности, эффектом фрейминга, неприятием потерь, эвристикой репрезентативности и якорением. Существует определенная ценность в установлении этих закономерностей методами экспериментальной психологии, с использованием двойных слепых исследований и популяций со всего мира. Но поразительно, что некоторые из наиболее известных интеллектуальных достижений экономики в значительной степени являются повторным открытием процессов, описанных философами и романистами.
Мысль о том, что экономика, по сути, является подотраслью философии, когда-то была широко распространена. На первый взгляд можно заподозрить, что следующий отрывок принадлежит философу, а не одному из самых математически одаренных и влиятельных экономистов XX века: "С каждым днем становится все яснее, что моральная проблема нашего века связана с любовью к деньгам, с привычным обращением к денежному мотиву в девяти десятых жизненной деятельности, с всеобщим стремлением к индивидуальной экономической безопасности как главному объекту усилий, с общественным одобрением денег как меры конструктивного успеха и с общественным обращением к инстинкту накопительства как необходимому обеспечению семьи и будущего". Автором был Джон Мейнард Кейнс, писавший в 1925 году. Экономику, писал он по другому поводу, "правильнее называть политической экономией" и она является "стороной этики".
Этот этический акцент неоднократно встречается в работах Кейнса. С оптимизмом, который оказался преждевременным, он описывал будущее, когда "любовь к деньгам как к собственности - в отличие от любви к деньгам
