разбираем ми-мажорную партиту Баха. Я прошу сыграть до конца, но останавливаю ее после Гавота.
— Не хочешь узнать, чем все кончается? — игриво спрашивает она.
— Ты почти не занималась.
Она изображает виноватый вид.
— Начни с начала, — предлагаю я.
— Прелюда.
— Ты имеешь в виду с семнадцатого такта? Знаю, знаю, я всегда должна использовать кисть для струны ми.
— Я имею в виду с первого такта.
Виржини выглядит обиженно. Она кладет смычок на бледно-розовую шелковую подушку.
— Виржини, ты все можешь, ты просто этого не делаешь.
— Не думаешь о музыке. Спой первую фразу, просто спой ее.
Она берет смычок.
— Я имею в виду — голосом.
Виржини вздыхает. Она поет чисто и точно:
— Ми-ре-ми си соль си ми-фа-ми-ре-ми...
— Меня так учили. — Ее глаза сверкают.
Виржини из Ниона5, про который я знаю только то, что это где-то рядом с Авиньоном. Дважды она предлагала мне поехать туда с ней, потом перестала предлагать.
— Виржини, это ведь не просто одна дурацкая нота после другой — вторые ми-ре-ми должны напоминать первые. Вот так. — Я беру скрипку и показываю. — Или так. Или в каком-то твоем собственном прочтении.
Она играет это снова, и играет хорошо. И продолжает. Я закрываю глаза. Запах ароматической смеси в громадной вазе неприятно въедлив. Темнеет. Скоро зима. Как Виржини молода, как мало она работает. Ей всего двадцать один. Мои мысли переходят в другой город, к памяти о другой женщине, которой тогда было столько же лет.
— Да.
Я прошу Виржини держать кисть свободно, следить за интонацией здесь, помнить о динамике там, играть деташе ровно... Но она все это знает. Через неделю будет какой-то прогресс, но очень небольшой. Она талантлива, но почти не работает. Учится на очном отделении, однако музыка — лишь одно из многих ее занятий. Она беспокоится о студенческом конкурсе, на котором должна исполнять эту партиту. Она думает, не продать ли ей скрипку Мирмона6 и не призвать ли отца, обеспечивающего ее совсем не студенческий образ жизни, купить ей что-то более раннее и итальянское. У нее большой круг знакомств здесь, разветвленный клан родственников и масса друзей по всей Франции, которые приезжают к ней в разные времена года, и три бывших бойфренда, с которыми она в хороших отношениях. Мы с ней вместе уже больше года.
Я помню ту, другую женщину, самой себе играющую Баха: английскую сюиту. Глаза ее закрыты. Пальцы легко бегут по клавишам. Может, я тогда слишком резко повернулся. Любимые глаза обратились ко мне. А здесь так много людей — занятых, озабоченных. Я так хочу верить, что она дышит, что она по-прежнему где-то есть на этом земном шаре.
1.3
Квартет «Маджоре» собирается на репетицию в нашем обычном месте, маленьком двухэтажном домике Эллен.
Эллен готовит кофе. Нас пока двое. Послеполуденное солнце проникает внутрь. Бархатный женский голос поет Коула Портера. Перед простым сосновым книжным шкафом — четыре темно-синих кресла без подлокотников, стоящие полукругом. Альтовый футляр и пара пюпитров остаются в углу общего пространства кухни-салона-столовой.
— Одну? Две? — спрашивает Эллен. — Все время забываю. Интересно почему? Обычно такое не забываешь, когда все время имеешь дело с чьими-то кофейными привычками. Но ведь у тебя нет привычек насчет сахара? Иногда ты пьешь вообще без. О, меня вчера о тебе спрашивали. Николас Спейр. Ужасный человек, и чем язвительнее он пишет, тем больше его читают. Попробуй его убедить написать про нас. Я уверена, он к тебе неравнодушен. Он каждый раз хмурится, когда я тебя упоминаю.
— Спасибо, Эллен. Только этого мне и не хватает.
— Безусловно, вот и мне тоже.
— Никаких влюбленностей в коллег.
— Ну ты все же не настолько неотразим.
— Мм... что новенького по части садоводства?
— Сейчас ноябрь, Майкл, — говорит Эллен. — И вообще, садоводство мне надоело. Вот твой кофе. Как тебе мои волосы?
Эллен — рыжая, и ее прическа меняется каждый год. В этом году у Эллен завитки в тщательном беспорядке. Я одобрительно киваю и сосредотачиваюсь на кофе.
Звонок в дверь. Это Пирс, ее старший брат, наша первая скрипка.
Он входит, слегка пригибая голову. Целует сестру, которая всего на пару дюймов ниже, здоровается со мной, снимает свое элегантно потрепанное пальто, достает скрипку и бормочет:
— Ты не могла бы это выключить? Я пытаюсь настроиться.
— Ну еще немножко — пусть доиграет до конца дорожки, — говорит Эллен.
Тогда Пирс сам выключает проигрыватель. Эллен молчит. Пирс привык добиваться своего.
— Где, черт возьми, Билли? — спрашивает он. — Вечно опаздывает. Он звонил?
Эллен отрицательно качает головой:
— Я полагаю, так всегда бывает, когда живешь в Лoутене, или Лейтоне, или где там еще.
— В Лейтонстоуне, — говорю я.
— Ах, ну да, конечно, — говорит Эллен, изображая озарение.
Слово «Лондон» для нее означает только самый центр города. Мы все, кроме Билли, живем более или менее в центре, внутри или возле Бейсуотера, недалеко от Гайд-парка и Кенсингтонских садов, хотя и в очень разных условиях. Пирс обитает в подвальной студии, и, когда оказывается у Эллен, этот контраст его раздражает.
Чуть погодя Эллен аккуратно спрашивает, как ему понравился вчерашний вечер. Пирс ходил на квартет Стейфа, которым восхищался уже много лет, на целиком бетховенскую программу.
— Да нормально, — бурчит Пирс. — Со Стейфом никогда не знаешь. Вчера они напирали на красоту звука — сплошное самолюбование. И что-то мне все меньше нравится лицо первой скрипки: каждый год оно все более и более скукоженное. Доиграв Grosse Fuge7, они вскочили так, будто только что убили льва. Публика, конечно, посходила с ума... Эрика звонила?
— Нет... Так что? Тебе не понравился концерт?
— Я этого не сказал. Где этот чертов Билли? Надо у него отбирать по шоколадному печенью за каждую минуту опоздания. — Настроившись, Пирс играет быстрое пиццикато четвертьтонами.
— Что это было? — спрашивает Эллен, чуть не пролив кофе. — Нет-нет-нет, не надо это снова играть.
— Попытка композиции в стиле Билли.
— Ну, это нечестно, — говорит Эллен.
Пирс улыбается какой-то нехорошей полуулыбкой:
— Билли еще зелен. Однажды, лет через двадцать, он превратится в настоящего монстра, напишет нечто скрежещуще-жуткое для Ковент-Гардена — ежели таковой по-прежнему будет существовать — и проснется сэром Уильямом Катлером.
Эллен смеется, но тут же останавливается.
— Ну-ну, не будем говорить гадости друг у друга за спиной, — говорит она.
— Я немного беспокоюсь, — продолжает Пирс. — Билли слишком часто говорит о том, над чем он работает. — Пирс поворачивается ко мне за поддержкой.
— Он что, попросил, чтобы мы сыграли что-то из его сочинений? — спрашиваю я.
— Нет. Пока нет. Еще нет. Просто предчувствие.
— Почему бы нам не подождать, пока не попросит? — предлагаю я.
— Я против, — медленно говорит Эллен. — Будет ужасно, если нам не понравится... я имею в виду, что, если это будет звучать как сейчас у Пирса?
Пирс опять улыбается, причем довольно неприятно.
— Ну я не вижу особого вреда, если мы один раз это прочтем, — говорю я.
— А что, если кому-то из нас понравится, а кому-то — нет? — спрашивает Эллен. — Квартет — это квартет. Это может испортить отношения. И конечно, это будет еще хуже, чем все время недовольный Билли. Вот и все.
— Элленская логика, — говорит Пирс.
— Но мне нравится Билли... — начинает Эллен.
— Нам тоже, — прерывает Пирс. — Мы все друг друга любим, это не обсуждается. Но в этом вопросе мы втроем должны продумать нашу точку зрения — нашу общую точку зрения — четко, до того как Билли нам представит четвертого Разумовского8.
В этот момент появляется Билли, и мы прекращаем разговор. Он устало втаскивает свою виолончель, просит прощения, радуется, когда видит свои любимые шоколадные печенья, заготовленные внимательной к нему Эллен, проглатывает несколько, с благодарностью берет кофе, опять просит прощения и начинает настраиваться.
— Лидия взяла машину — зубной врач. Дикая спешка — чуть не забыл ноты Брамса. На Центральной линии — кошмар. — Пот блестит на его лбу, он тяжело дышит. — Виноват. Виноват. Виноват. Я никогда больше не опоздаю. Никогда-никогда.
— Возьми еще печенья, Билли, — ласково говорит Эллен.
— Заведи себе мобильник, Билли, — говорит Пирс лениво-безапелляционным тоном начальника.
— Зачем? — спрашивает Билли. — С какой стати? Почему я должен завести мобильник? Я не сутенер и не водопроводчик.
Пирс
