сюда его пригласить? Вам с дороги отдохнуть не мешает.
— Идем, идем, — после трапезы протоиерей заметно воспрянул духом. — В трудах отдохновение и обретается.
Из беседы его с отцом Геннадием, протекавшей в присутствии одного лишь Платонова, поскольку Васильев отправился вздремнуть после обеда, выяснилось, что Мосцепанов в церкви бывает редко. А именно: один раз в году на собственный день ангела и еще кое-когда по праздникам. У исповеди же в последний раз был полгода назад и исповедался с гордынею.
В это время Евлампий Максимович молча стоял под окнами платоновского особняка, чей оштукатуренный под камень и украшенный лепниной фасад выкрашен был в желтый цвет, как красятся обыкновенно казенные здания.
Весть о прибытии комиссии распространилась по заводу с такой же быстротой, как известие о появлении тирольских коров. Евлампию Максимовичу сообщила ее
Татьяна Фаддеевна, в чем уже усматривался добрый знак. «Что ж вы сидите здесь? — крикнула она, врываясь в комнату, где Евлампий Максимович попыхивал у окна трубочкой. — Из губернии комиссия приехала по вашему прошению, а вы сидите!» — «Из губернии? — Евлампий Максимович приподнялся. — С чего вы взяли, что из губернии?» — «Может, и не из губернии, — отвечала Татьяна Фаддеевна. — Но, говорят, из губернии. Примечали их там будто. Один в рясе, степенный такой. Только что мимо меня проехали!»
Татьяна Фаддеевна с надеждой смотрела на Евлампия Максимовича. Но он, не отвечая ни на слова ее, ни на взгляд, рассматривал висевший над столом портрет государя. Рассматривал с такой внимательностью, словно в первый раз видел. Государь на портрете ласково улыбался глазами. Он, казалось, весьма доволен был случившимся и наперед знал, что так все и выйдет.
«Сами пойдете? — спросила Татьяна Фаддеевна.— Или погодите, пока покличут?» Ничего ей не ответив, Евлампий Максимович крикнул Еремею, чтобы подавал одеться. Татьяну Фаддеевну он ровно и не замечал. Между тем она еще неделю назад убрала с божницы свои венчальные свечи. А не далее чем вчера счастливо плакала, наблюдая, как Евлампий Максимович с Феденькой мастерят пушку мортиру, стреляющую по навесной траектории медными шариками... Но в душе ее все равно никакой обиды не было. А Евлампий Максимович, ничего этого не понимая, что, пожалуй, единственно было обидно, выхватил у подоспевшего Еремея сюртук и пошел в другую комнату переодеваться. Он прошел совсем рядом с Татьяной Фаддеевной и даже будто сквозь нее. Она вроде как и существовать перестала — не только для него, но и для себя самой тоже, растворившись в великой надежде, страхе и гордыне своего суженого.
Так внезапно наступил долгожданный день, что теперь, стоя возле крашенного охрой платоновского особняка, Евлампий Максимович томился ощущением ненатуральности происходящего. Он попробовал сосредоточить мысли на предстоящем разговоре. Но они, всегда точно помещавшиеся на отведенных местах, так что можно им опись составить, вдруг подевались неизвестно куда. Вместо мыслей бессвязные воспоминания всплывали в памяти, как обломки потонувшего корабля. И когда Евлампий Максимович за них хватался, они переворачивались тут же, но ко дну не шли, а издевательски покачивались возле, как бы вновь предлагая за себя уцепиться.
Душная ночь опускалась на Нижнетагильские заводы. Она заглушила, впитала в себя все дневные, суетные звуки, но иные, необходимейшие, напротив, сделались яснее, как яснее проступает биение сердца в полуночной тишине. Отрывисто грохала' молотовая фабрика, гремела машина листокатательного цеха, да и сами шаги Евлампия Максимовича приобрели вдруг странную гулкость, словно не по пыльной улице он шел, а по громыхающему листу кровельного железа.
Неведомые Евлампию Максимовичу августовские созвездия совершали свой круговорот над его головой. Он поглядел на их суматошную россыпь, но не смог усмотреть в ней определенного порядка, который, как ему доподлинно было известно, все же имелся. И единственно томило его то обстоятельство, что комиссия, призванная установить соответствие между небесным порядком и порядком земным, прибыла из губернии, а не из самого Петербурга, на что он втайне рассчитывал. Но все равно комиссия явилась, и теперь можно было надеяться на пресечение беззаконий в Нижнетагильских заводах. Евлампию Максимовичу представились даже судебные приставы, описывающие неправедно нажитое имущество Сигова, и поручик горной роты Перевозчиков, изламывающий над головой Платонова подпиленную шпагу.
Еще раз пройдясь по безмолвной улице, он занял наблюдательный пост в тени ворот напротив платоновского дома. Два окна на его фасаде уже давно безжизненно темнели, а в третьем, левом, теплился у окончины огонек свечи. От этого витые волюры лепнины на левой стороне фасада казались прорезаны глубже, чем у других окон. Когда-то Евлампий Максимович бывал с женой в гостях у Платонова. Сейчас он усиленно вспоминал расположение комнат, стараясь определить, где могли поселиться прибывшие члены комиссии. Но одно то, что они поселились у Платонова, вызывало бешенство и мешало что-либо припомнить.
Внезапно светлый силуэт просквозил за левым окном. Заколебались занавески, вспугнуто заметался огонек свечи. Какой-то человек во всем белом, видно, в рубахе ночной или же в белье, подошел к окну и, вжавшись лбом в стекло, некоторое время глядел на улицу. Черты его лица рассмотреть было трудно. Смутно угадывался лишь общий очерк головы, шеи и плеч.
Евлампий Максимович подался вперед из своего укрытия, чтобы подробнее запечатлеть в памяти образ человека, который должен был обратить в явь самые смелые его мечтания, не исключая мечтаний о судебных приставах и переломленной шпаге. Но в это мгновение человек отступил от окна в глубь комнаты. Свеча погасла, и левое окно стало разом темнее двух других.
Евлампий Максимович хотел было отправиться долгой, как вдруг приметил в конце улицы две еле различимые фигуры. Через минуту они довольно четко обозначились в уличном проеме на фоне звездного неба. Голову одной фигуры венчала треуголка, а над другой возвышалась какая-то странного вида шапка, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся камилавкой. «И •точно, поп», — подумал Евлампий Максимович.
В спутнике его он тут же признал Платонова.
У ворот они замедлили шаги, и их приглушенные голоса зазвучали совсем близко.
— Итак, завтра в воспитательный дом. Или сперва на ябедника нашего поглядеть хотите?
— Нет уж, сперва к сиротам пожалуем... Вы распорядитесь с утра, чтобы им обед поранее подали. Заодно и поглядим, каков у них корм.
— Может, завтрак позднее устроить?
— Да уж чего мудрить-то! Обед, он всей дневной пище голова. Обед и поглядим...
Лязгнула железная щеколда на воротах, и все стихло. Уперев трость в землю, Евлампий Максимович воздел лицо к звездам, беззвучно шепча свой любимый девяносто первый псалом:
— «Внегда прозябоша грешники, яко трава, и пони- коша вси
