смелой и сообразительной. Воевала не хуже мужчин. В Брусиловском прорыве участвовала уже унтер-офицером, имея в наградах два Георгиевских креста. В начале Гражданской войны Нина вступила в казачий отряд Андрея Шкуро. Затем она знакомится и влюбляется в полковника Слащёва, бравого офицера, четырежды раненного в Первую мировую, героя, награждённого Георгиевским оружием… Они были созданы друг для друга. И даже были друг на друга похожи. Высокие, стройные, подтянутые… Тёмно-русые оба, зеленоглазые… Только Слащёв смотрел на всех сквозь хитроватый прищур, а Нина глядела на мир широко открытыми глазами. А так - как брат и сестра. Красивая пара была.
В апреле девятнадцатого года Слащёв был ранен тремя пулемётными пулями в лёгкие и живот. Тяжелораненый, в беспамятстве, он попал в плен. Презрев опасность, Нина с моей помощью выкрала его из плена. И за три недели выходила. Практически с того света вернула любимого. А тот лишь только встал на ноги – снова с головой бросается в пучину Гражданской войны. С тех пор страдающий вечной фистулой, то есть с незаживающим отверстием в животе, Слащёв из-за постоянных болей пристрастился не только к выпивке, но и к кокаину. Да, четыре страсти у него было: Нина, война, кокаин и песни Вертинского.
Спустя год, перед самой эмиграцией, Нина и Яков Александрович обвенчались. Может, им это по жизни было и ни к чему, но Нина сообщила Слащёву, что беременна. В двадцать первом году, уже в Константинополе, у них родилась дочь.
А потом Слащёву, уволенному Врангелем из армии, жившему с Ниной на грани нищеты, советское правительство неожиданно предлагает вернуться на родину. И Нина, и я, и все приближённые к опальному генералу - все уговаривали Якова Александровича не возвращаться. Мы были уверены, что его повесят. На первом же столбе. В лучшем случае расстреляют. Ведь его же не зря прозвали «диктатором Крыма» и «Крымским вешателем». У него ведь с дезертирами, саботажниками и мародёрами разговор был короткий: виноват – петлю на шею и на фонарный столб.
«Мне обещают, - говорил нам Яков Александрович, - полное прощение и работу по специальности».
Помню, Нина допустила по этому поводу горькую и обидную иронию:
«Какую же именно из твоих специальностей большевики собираются использовать – диктатор или вешатель? Ты, без сомнений, справишься, но… Опасаюсь я, что у них на эти должности и так полно желающих».
«Милая, мне здесь делать нечего».
«Есть, - ответила Нечволодова, - жить».
«Я уже всё решил, - сказал Слащёв. - Я возвращаюсь. Я уже дал согласие».
Спорить с ним было бесполезно. У него же было военное, да, пожалуй, и жизненное кредо: «В бою, - повторял он, - держитесь твёрдо принятого решения – пусть оно будет хуже другого, но, настойчиво проведенное в жизнь, оно даст победу, колебания же приведут к поражению». Уж таким он был.
Вернуться в Россию – добровольно! – это был Поступок. Нечволодова в Гражданскую всегда находилась при Слащёве и сопровождала его и в походах, и в бою. Поэтому не удивительно, что она решила вернуться в Советскую Россию вместе с мужем. Мне же было поручено отправиться в Париж, найти мать Нечволодовой и передать ей полуторагодовалую дочь Нины и Якова Александровича – Марию.
Со своей миссией я справился. Чего мне это стоило – отдельная история. Денег-то почти не имелось. Правда, у меня были золотые часы, а Нина ещё дала мне своё обручальное кольцо, чтобы я продал его в случае надобности.
Слащёва, кстати, не повесили. И даже не расстреляли. Но и служить ему не дали. Единственное, что ему позволили, – написать книгу воспоминаний и преподавать военное дело курсантам. Я слышал, он начал спиваться. От такой медленной добровольной гибели его верная подруга спасти уже не могла. На этом отрезке жизни его существование больше напоминало эпизоды семейной жизни в эмиграции генерала Черноты и Люськи из пьесы «Бег». Вероятно, здесь просматривается скрытая ирония Михаила Булгакова, у него это всегда здорово получалось. На то он и гениальный писатель!
Нина Нечволодова в конце концов ушла от легендарного генерала. Но уехать за границу ей никто не позволил. Увидеть дочь ей так и не довелось.
Необыкновенная всё-таки была женщина. Я таких никогда больше не встречал.
А Слащёв всё-таки не спился, как многие ожидали. В январе двадцать девятого года его застрелил троцкист Лазарь Коленберг. Отомстил за расстрелянного в Крыму брата. Чекисты любили использовать в своих целях личные мотивы убийц. Тут тебе история и с Котовским, и с Кировым…
В общем, Слащёву тоже так никогда и не довелось увидеть свою дочь Марию. Твою бабушку, Дмитрий.
- Да… Это я уже понял. Слушайте… мне… Ох! Столько всего сразу! Мне, честно говоря, тяжело всё это переварить.
- То ли ещё будет.
- Господи, вы ещё подготовили мне на сегодня сюрпризы?
- Мы снова можем взять тайм-аут.
- Ну уж нет, на этот раз я просто-таки требую рассказать мне всё. Я предлагаю не прерываться теперь до тех пор, пока мы не закончим. Вы рассказывайте, рассказывайте… И не упускайте теперь ни малейшей подробности.
- Я буду стараться. Хотя я и так ничего не упускаю.
- Голова кругом. Вы – мой дед…
- Я понимаю.
- Уверен, что нет.
- Напоминаю, я тоже в какой-то момент узнал много нового и о себе, и о своей семье, и об отце…
- Да уж… Ну ладно… Продолжайте.
- Точно?
- Продолжайте, продолжайте…
Запись 021
- Я решил продолжать борьбу с большевизмом. Но, к сожалению, во всём мире не было реальной силы, которая могла бы противостоять красной чуме. Русский народ пал. Белоэмигранты не могли между собой договориться. Белое движение развалилось. Дворяне шли в таксисты и в официанты, офицеры стрелялись, а те, кто не поддался суицидальным настроениям, либо вступали во Французский Иностранный легион, либо переквалифицировались в сутенёров и статистов кино, а представители интеллигенции продолжали ныть и стонать о себе, о погибшей России, о забытом Богом народе и о народе, забывшем Бога. Короче, всё это представляло из себя мрачную и жалкую картину.
К концу двадцатых годов стало окончательно ясно: Советы установились, если не навсегда, то надолго.
К этому времени меня разыскал человек от Наследника. Он передал мне новые документы, деньги и следующее задание.
- Задание?
- Именно! А что тебя удивляет? Ведь я поклялся служить ему верой и правдой до конца его дней. До конца его дней, поскольку он
