идеи, а равно и приносить себя в жертву ради малознакомых людей – вот явное отклонение. Ты думаешь, что подвела этих людей? Если и так, ты совершила это не нарочно. Прекрати думать о них. Когда они посылали тебя расклеивать листовки, полагаешь, они думали о тебе? Как бы не так! Они преследовали свои «благородные» цели! По большому счёту, им плевать на твою судьбу! Их волнует судьба Франции. Они пекутся о свободе, которой, к слову сказать, у них-то и не было никогда. По сути они понятия не имеют, что такое истинная свобода».
Имели ли мои слова для неё какой-то смысл или же смысл этот улетучивался сразу после того, как мой голос умолкал, – затрудняюсь сказать. Но слушала она меня всегда очень внимательно и жадно. Может быть, так раскаявшиеся грешники слушают в церкви доброго всепрощающего священника.
О близости я и не помышлял. Вовсе. Она была для меня почти как дочь. Хотя, конечно, я осознавал, насколько она привлекательная женщина, но я отмечал это холодным трезвым рассудком. Часто я ловил себя на том, что любуюсь ею чисто эстетически, без всякого интимного возбуждения.
Не прояви она инициативу, думаю, наши отношения так и остались бы платоническими. К тому же она застала меня врасплох.
Дело в том, что изредка, после особенно напряжённых дней, я позволял себе укол морфия, чтобы расслабиться.
Не гляди осуждающе, я никогда наркоманом не был. Это случалось не чаще пяти-шести раз в год. Для разрядки. Попробуй вникнуть в моё положение. Тело моё перманентно восстанавливается, чего не могу сказать о нервной системе и о сознании. Я не робот. Не бездушный компьютер. А ведь и компьютеру периодически нужна перезагрузка.
И вот только я сделал себе инъекцию и выключил верхний свет, чтобы посидеть в кресле, покурить при мягком свете настольной лампы под музыку любимого композитора, как отворяется дверь, входит Мария в ночной полупрозрачной сорочке и что-то говорит, но слов не разобрать, слова тонут в плавных звуках музыки.
«Что тебе, Мария? – спрашиваю я. – Чего ты не спишь?»
Она снимает с себя ночнушку, делае неуверенный шаг ко мне, и я скорее читаю по губам, чем слышу: «Возьми меня».
Помню, я даже поймал себя на мысли: не сплю ли я? Каким-то уж больно всё было нереальным. Музыка, полумрак, неразборчивый шёпот сквозь горячее прерывистое дыхание… Я поддался всему этому и поплыл по течению в сторону эйфории.
Мне уже давно не было так хорошо с женщиной. Она умела отдаваться. И отдавалась полностью. Она делала это чрезвычайно сладострастно и даже исступлённо. Словно после долгого перерыва и как в последний раз. При этом глаз она не закрывала, они светились лихорадочным блеском и жадно впивались взглядом в мои глаза.
«С тобой мне хочется быть распутной», - призналась она мне позже.
Я сказал:
«Со мной ты можешь быть самой собой».
«Нет-нет, - возразила она, - я хочу быть именно не собой, а другой, куда более распутной, чем я есть. С тобой я стесняюсь моего стыда».
Стыд мешал ей любить меня, стыд стеснял её, и она отбрасывала его вместе с одеждой. А с рассветом она вновь становилась безупречно скромной и добропорядочной.
Я знавал немало женщин. Хотя их количество не столь велико, если учесть продолжительность моего существования. Были случайные связи, а были романы, как мимолётные, так и долговременные. Если не считать Адель, то любовью там и не пахло. С возрастом любые романтические бредни становятся всё менее притягательны и всё более смешны. Я ставил под сомнение само наличие любви в мире. Есть ли она? И не произошла ли тут банальная подмена понятий? Скажем, материнская любовь – самая чистая, почти святая – не есть ли это завуалированная любовь к себе? Ведь моё дитя – суть продолжения меня самого. Чужого ребёнка так не полюбишь, разве только если он станет как родной. Потому-то и говорят: я люблю его как родного. Сравнение само указывает на более совершенную, подлинную любовь. Не так ли?
Ещё смешней и нелепей выглядит любовь к Богу. И если это не самовнушение, то это вообще что-то сродни душевной болезни.
Но вернёмся к любви между мужчиной и женщиной. Чего в ней больше – соперничества или содружества? Что ты улыбаешься? Может, в основе всех человеческих отношений лежит не только любовь к себе, но и борьба против других? Тогда выходит, что взаимная любовь – это всего лишь счастливый союз двоих против целого мира. Взаимовыгодный союз. Часто временный. К сожалению.
А не является ли эта самая любовь одним из главных проявлений эгоизма? Скорее всего! Так как любовь была всегда актом отбора и предпочтения. Ведь из всех людей, из целого сонма людей я выделяю лишь одного-единственного человека, который нравится мне, который радует меня, которого я хочу, того, которого предпочитаю всем остальным.
Читал Макса Штирнера? Я помню наизусть одно из его изречений: «Так как я не переношу вида хотя бы одной горестной морщинки на лбу любимого, то потому - ради себя! – я всегда сглаживаю её поцелуем. Если бы я не любил этого человека, то это не огорчало бы меня, я же хочу, чтоб моё горе прошло».
Я это понимал. А она была искренне солидарна со мной. Между нами вообще установилось какое-то убаюкивающее единодушие. Мы были идеальной парой. Такие редко образовываются. Раз в тысячу лет.
Как, однако, противоречиво устроена наша жизнь! Тот, кто хочет жить, обычно умирает первым, а другой, уже ненавидящий жизнь во всех её проявлениях, чудом выживает в самых экстремальных ситуациях. Вот хотя бы мы с Марией. Кругом бушевала война, каждый день гибли тысячи людей, они проклинали войну и саму жизнь, близкие теряли друг друга, а мы не только встретились и обрели счастье быть вместе, мы ещё и наслаждались этим состоянием, не задумываясь ни о том, что происходит вокруг, ни о том, что будет происходить завтра. Удивительно всё-таки.
Странно! Люди боятся быть счастливыми. Хотя всем кажется, что именно к счастью они и стремятся. Но стать по-настоящему счастливым боязно. Те же, что всё-таки осмеливаются быть счастливыми, стыдятся этого, словно демонстрировать своё счастье – это как публично разгуливать нагишом.
Если б можно было уехать куда-нибудь вдвоём, туда, где нет других людей и нет никаких других дел, кроме того, чтобы добыть и приготовить пищу, где можно всё остальное время предаваться безделью и любви… Не знаю, может, я бы долго не выдержал. Человек не создан
