Остальные четыре эскадрона Сербского полка отошли в сторону с дороги, чтобы хоть немного дать отдых измученным, еле волочившим ноги лошадям. Голодные кони с жадностью набросились на скудную, жесткую траву - чем дальше продвигались на юг, тем каменистее становилась почва.
Стоять без движения пехоте было хуже, нежели идти: сразу наваливалась дремота, по спине подирал холодок. Зевалось. Воронов, опершись на ружье, клевал носом.
Зыбин, схоронившись за спинами товарищей, высекал огонь, собираясь закуривать: турок еще не ждали и шли без особых предосторожностей.
Башилов, для которого все представляло интерес, жадно смотрел по сторонам.
Впереди плотной стеной возвышался лес, сзади такой же стеной стояли полки суворовского корпуса.
– Дяденька, чего мы стоим? - спросил он у Огнева.
– Послали гусар посмотреть, что в лесу. Видишь, какой он. Сунешься туда, а в нем, может быть, турок притаился, - ответил Огнев.
Было тихо. Слышался приглушенный говор сотен людей, где-то сзади взвизгнул жеребец.
И вдруг по лесу пронесся дробный треск ружейной стрельбы. Эхо донесло какие-то крики, топот лошадиных копыт.
– Басурманы!
– На турка напоролись! - заговорили все. Дремота вмиг пропала.
Гусары садились на коней, строились сбоку от дороги.
– В каре! - раздалась команда. Апшеронцы быстро стали в батальонные каре. Первая рота занимала передний фас [28] каре. Справа от Огнева плечом к плечу стоял Башилов. Огнев чувствовал, как мелкой дрожью трясется плечо рекрута.
"Робеет, бедняга!"-подумал Огнев. Сам он неоднократно бывал в бою, пообвык, но все же каждый раз перед началом сражения ему было как-то не по себе.
Из лесу, пригибаясь к шеям лошадей, выскочили врассыпную с десяток гусар. В предутренних сумерках было видно, как у одного со щеки на васильковый доломан ручьем льется кровь. На втором не было кивера. Одна лошадь промчалась без всадника. Седло съехало на бок, и стремя било по каменистой дороге.
Гусары, как обезумевшие, проскочили между батальонными каре апшеронцев.
– Стой! Стой! - останавливали их где-то сзади свои.
Следом за гусарами вырвались из лесу конные турки. Они, видимо, не ожидали, что сразу наткнутся на главные силы врага. Два-три всадника успели на всем скаку осадить коней и круто повернули назад. Но одного из них сшибли налетевшие свои же, - турок вылетел из седла и, шлепнувшись о землю, остался лежать, а лошадь поднялась и побежала в сторону, вдоль опушки леса.
Десятка три турок, распаленных удачной погоней, в безумной, бессмысленной ярости наскочили с шашками на ощетинившееся штыками каре апшеронцев. Впереди всех на прекрасном вороном жеребце мчался какой-то чернобородый турок, видимо начальник. Дико крича и размахивая кривой шашкой, он бросился на угол фаса, где стояло 2-е капральство.
Апшеронцы спокойно приняли их всех на штыки. Громадный вороной конь грохнулся со всего маху на бок, приподнялся и забился в предсмертных судорогах, больно задевая копытами апшеронцев. А чернобородый минуту висел на апшеронских штыках. Его рука, сжимавшая шашку и бесполезно рубившая по далеко вперед выброшенным ружьям, разжалась. Турок что-то крикнул в последний раз и поник. Апшеронцы сбросили его со штыков.
Башилов тяжело дышал.
– Уважили их благородие - досыта накачали! - сурово усмехнувшись, сказал Зыбин.
– Коня-то жалко: вон какой жеребец был! - пожалел Огнев.
– Бес его возьми - мне всю голенку копытами истолок и штиблет изорвал, - потирал ушибленную голень Воронов.
В это время откуда-то сзади прискакал на своем степняке сам Суворов.
– Ребята, справа по три, за мной! - крикнул он сербским гусарам и первый помчался в этот густой, страшный своей темнотой и неизвестностью лес.
Гусары, крестясь и пришпоривая коней, поспешили вслед за Суворовым.
V
Войска Суворова уже несколько часов пробивали себе дорогу штыками через лес Делиорман. Взошло солнце, настало утро, а в лесу все еще кипел горячий бой. Вся узкая лесная дорога была завалена трупами людей и лошадей и повозками брошенного на пути турецкого обоза.
Турки, засевшие в лесу, сначала опрокинули сербских гусар Суворова: гусарам негде было развернуться, и они бежали. Но потом подоспела пехота, и турки начали отступать, хотя упорно отстаивали каждый свой шаг.
Для Башилова все это утро пролетело как один миг. Башилов двигался словно во сне: в кого-то стрелял, кого-то колол штыком. Кругом Башилова падали люди - ранило молодого рекрута, который пришел в полк одновременно с Башиловым, упал зарубленный янычаром старик капрал. Башилов ежесекундно ждал, что его убьют, но продолжал идти невредимым. Только раз шальная пуля сшибла с его стриженой головы треуголку.
Чувство страха, которое Башилов испытывал в начале боя, теперь как-то притупилось. Башилов уже немного привык к виду крови, к мертвым телам турок и своих, лежавшим на каждом шагу.
И лишь одного Башилов не мог равнодушно перенести: на ближайших придорожных деревьях и кустах торчали воткнутые на сучья отрубленные турками головы русских гусар. Когда Башилов впервые, в полушаге от себя, увидал на молодом дубке эту страшную мертвую голову, он точно ступил на уплывающую из-под ног доску деревенских качелей. По разгоряченной, потной спине откуда-то хватил сквознячок. Башилов чуть не выпустил ружья из рук.
Но лесная дорога была узка, сзади всё бежали новые и новые капральства. Кто-то сильно толкнул плечом загородившего дорогу Башилова, и он тотчас же пришел в себя. Огляделся: кругом него были незнакомые мушкатеры. Ни Зыбина, ни дядьки Огнева не было рядом.
На одной лужайке, где столпились турецкие телеги и янычары из-за этого прикрытия отбивались от русских, он услыхал знакомый зычный голос Алексея Зыбина:
– А ну, расступись, ребята, дайте второму капральству вдарить!
Башилов кинулся на голос, но когда подбежал к турецким возам, то Зыбина уже не оказалось. Разыскивать свое капральство было некогда стремительный людской поток увлекал его все дальше.
Башилова, как и всех в суворовском корпусе, сильно мучил голод - с самого вечера во рту не было ни крошки. Еще больше мучила жажда. Столько времени были на ногах, в движении, а тут еще в лесу стало душно, как в бане. Парило. Многие солдаты падали замертво от изнеможения и страшной усталости.
А проклятому лесу не было конца. Вот, казалось, уже выходили на опушку, но это опять была очередная лужайка.
Наконец лес стал заметно редеть.
Впереди посветлело - видимо, пробивались к опушке.
И вдруг сверху точно кожухом накрыло Делиорман. В лесу разом стемнело. Над головами неожиданно загрохотал гром, ослепительно сверкнула молния, и на лес шумной, звонкой лавиной обрушился ливень.
Выстрелы сразу прекратились. Стихли неистовые крики турок. Ливень устроил перемирие. Движение приостановилось. В одну минуту по узкой дороге побежали мутные потоки воды. Люди не укрывались от дождя - каждый старался только прикрыть ружейный замок.
Все охотно стояли под этими освежающими струями воды и ветра, ловили воду. Подставляли фляги, манерки, котелки, кружки, ладони. Не могли напиться, не могли нарадоваться этой спасительной влаге и свежести.
В минуту - усталости как не бывало. Люди хотя и вымокли до нитки, но не ждали, когда перестанет ливень, - с новым упорством двинулись вперед, туда, где сквозь поредевшие деревья уже блестело солнце.
Туркам этот ливень был очень некстати: их широкие шаровары намокли, отяжелели, мешали в ходьбе, а ружейные патроны, которые турки обычно насыпали в карманы, быстро промокли.
Выскочив на опушку леса, апшеронцы увидели, как по полю неуклюже, точно стреноженные, бежали из лесу неприятельские солдаты.
За лесом расстилалась обширная поляна, покрытая кустами терновника.
На холмах белели палатки турецкого лагеря, виднелись батареи.
Апшеронцы и суздальцы, сильно поредевшие в бою, рота за ротой высыпали из лесу на солнышко. Солдаты с удивлением глядели на раскинувшийся перед ними турецкий лагерь, над которым по небу кривой азиатской шашкой изогнулась великолепная радуга.
