инструментов, называемых наблюдением за участниками (или "этнографией"). Однако эти инструменты не всегда нужно использовать в академическом смысле: принципы могут быть заимствованы и в бизнесе, и в политике, и их должен взять на вооружение каждый инвестор, финансист, руководитель, политик (или гражданин), который надеется процветать и выживать в условиях глобализации.
Глава 1. Культурный шок
"Антропология требует непредвзятости, с которой нужно смотреть и слушать, фиксировать с изумлением и удивлением то, о чем сам бы не догадался".
-Маргарет Мид
Солнечным осенним днем я стоял на пороге глинобитного дома. За домом открывался потрясающий вид: крутое скалистое ущелье, усыпанное золотой листвой и зелеными лугами, поднимающееся к снежным вершинам и голубому небу. Это напоминало дикие афганские горы, которые я иногда видел на экранах телевизоров в конце 1970-х годов в Великобритании, когда советское вторжение в Афганистан стало поводом для новостей. Но на самом деле я стоял в сотне миль дальше на север, в советском Таджикистане в 1990 году, в кишлаке, который я называю "Оби-Сафед" в долине Калон.
"А-салам! Чи кхел шумо? Нагз-е? Тиндж-е? Соз-е? Хуб-е?" - крикнула на таджикском языке стоявшая рядом со мной женщина средних лет. Ее звали Азиза Каримова, она работала научным сотрудником в столице Таджикистана Душанбе и ехала со мной в битком набитом микроавтобусе по ухабистой дороге три часа до Оби-Сафеда, чтобы познакомить меня с его жителями. На ней была типичная для этой местности одежда: туника и штаны, украшенные характерным ярким узором, известным как атлас, и головной платок. Я тоже была одета, но платок все время сползал вниз, так как я не знала, как его правильно завязывать.
Из-за глинобитных стен показалась толпа: женщины были одеты в такие же атласные туники и платки, как и я, мужчины - в шапки-черепа, рубашки и брюки. Раздался непонятный мне лепет. Они махнули мне рукой, и я вошел в дом. Переступив порог, я заметил, что внутренние стены выкрашены наполовину в голубой, наполовину в белый цвет. Почему? задалась я вопросом. У стены возвышалась груда вышитых, ярко раскрашенных подушек. Для чего это? По телевизору громко играла таджикская музыка. Снова раздались крики. Толпа бросила на пол подушки в качестве "сидений", постелила на пол скатерть в качестве "стола", затем накрыла все это оранжево-белыми чайниками, мисками, кучками сладостей и плоскими золотистыми дисками хлеба, которые, как я заметил, они накладывали с особой тщательностью.
Материализовалась молодая женщина, налила зеленый чай в белую пиалу, опрокинула ее обратно в оранжевый чайник и трижды налила туда и обратно. Зачем? По комнате забегали дети. Из-под ковра раздался детский визг. Что ребенок делает под ковром? Потом на меня накричала грозная старуха с длинными белыми косами. Кто она? Я чувствовал себя как на ярмарочном аттракционе: достопримечательности и звуки кружились в такой дезориентации, что я с трудом мог их воспринимать.
"Что происходит?" спросил я Каримову. Я говорил с ней на русском языке, который я хорошо знал, а знание таджикского было более базовым.
"Они спрашивают, кто вы и что вы делаете", - ответила она.
Мне было интересно, что она скажет. На этот вопрос можно было ответить коротко: Я приехал в Таджикистан в 1990 г. в год, который впоследствии окажется годом закрытия Советского Союза, но тогда об этом никто не догадывался, чтобы получить докторскую степень по антропологии в рамках программы обмена между Кембриджским университетом в Англии и Душанбе. Каримова взяла меня с собой в долину Калон, чтобы я мог провести исследование брачных обычаев, которое, как я надеялся, позволит ответить на один из ключевых вопросов: Было ли в Таджикистане "столкновение" между исламом и коммунизмом? Но мое присутствие там имело и гораздо более длинное потенциальное объяснение. В антропологию меня привело страстное желание изучать мир и задаваться вопросом о том, что значит быть человеком. В ходе обучения меня научили, что один из способов сделать это - погрузиться в жизнь других людей, чтобы понять другую точку зрения, с помощью "этнографии". Когда я сидел в далекой библиотеке Кембриджского университета, это звучало как изящная и благородная концепция. Но не так, когда я сидел на подушках в этой сине-белой комнате. Неужели это полное безумие?
Я спросил Каримову, что она сказала жителям деревни. "Я сказала, что вы проводите у меня исследование, и попросила их помочь вам. Они сказали, что помогут".
Я глубоко вздохнул и улыбнулся толпе. "Ас-салам!" ("Здравствуйте!") - сказал я. Затем я указал на себя и сказал по-русски: "Я студентка", а по-таджикски: "Талебан-ам".
Позже я понял, что использовал не то слово в русском языке, что вызвало путаницу. Но в тот момент я просто радовался, что вижу улыбки. Я обратил внимание на молодую темноволосую женщину, которая разливала чай; у нее было тонкое интеллигентное лицо, а за ее атласную тунику цеплялись двое маленьких детей. Она указала на себя. "И-Д-И-Г-У-Л", - произнесла она медленно и громко, четко выговаривая каждую букву, как будто обращаясь к глухому идиоту. Одна из маленьких девочек подражала ей: “M-I-T-C-H-I-G-O-N-A.” Она указала на сестру - "Г-А-М-Д-Ж-И-Н-А" - и махнула рукой на ковер, издававший детский визг: "Z-E-B-I". Затем она указала на предметы в комнате: "Mesa!" ("Стол!"), "Чой!" ("Чай!"), "Нон!" ("Хлеб!"), "Дастархан!" (так называется половая тряпка, служащая столом). Я благодарно подражал ей, как в игре. Если я буду вести себя как ребенок, то, может быть, и научусь так делать! подумал я.
Это был инстинкт, как и все остальное. Но это также иллюстрирует ключевой момент этой книги и один из уроков антроповидения: ценность того, чтобы иногда смотреть на мир как ребенок. Мы живем в эпоху, когда многие интеллектуальные инструменты, которые мы используем, побуждают нас решать проблемы заранее, сверху вниз и в ограниченных рамках. Метод научного, эмпирического исследования, возникший в Европе в XVII веке, отстаивает принцип наблюдения, но обычно начинается с определения вопроса, который необходимо изучить, или проблемы, которую необходимо решить, а затем разрабатываются способы проверки любого вывода (в идеале - повторяющиеся). Антропология, однако, идет по другому пути. Она также начинает с наблюдений. Но вместо того, чтобы принимать жесткие предварительные суждения о том, что является важным или нормальным, или как должны быть разделены темы, она пытается слушать и учиться с почти детским удивлением. Это не означает, что антропологи используют только открытое наблюдение; они также обрамляют увиденное теорией и ищут закономерности. Иногда они используют и эмпирические методы. Но они стремятся начать с открытого ума и широкого кругозора. Такой подход может раздражать ученых, которые обычно ищут
