1914 года, через две недели после убийства эрцгерцога Фердинанда в Сараево и чуть более чем за две недели до объявления войны. В обмен на это сенаторы добились дальнейшего снижения прогрессивности налога (верхняя ставка была снижена с 5 до 2 процентов). Это был прогрессивный подоходный налог, который впервые был применен во Франции в 1915 году, в разгар войны, и который продолжает применяться с тех пор, не без многочисленных реформ и пересмотров. Как и в случае с налогом на наследство, только в межвоенные годы верхние ставки достигли современного уровня (несколько десятков процентов).
Подводя итог, можно сказать, что со времен Французской революции до Первой мировой войны французская налоговая система предлагала идеальные условия для накопления и концентрации богатства, причем налоговые ставки на самые высокие доходы и самые большие состояния никогда не превышали нескольких процентов - следовательно, были чисто символическими, без реального влияния на условия накопления и передачи. Благодаря новым политическим коалициям и глубоким изменениям в политическом мышлении и идеологии, новая налоговая система начала внедряться еще до войны, прежде всего, с принятием прогрессивного налога на наследство в 1901 году. Однако полное воздействие этой новой системы ощущалось лишь в межвоенные годы, а еще больше - в условиях нового социального, фискального и политического пакта, который был заключен в 1945 году, в конце Второй мировой войны.
Революция, Франция и равенство
С момента революции 1789 года Франция представлялась миру как страна свободы, равенства и братства. Обещание равенства, лежащее в основе этого великого национального повествования, действительно имеет некоторые ощутимые подтверждения, такие как отмена фискальных привилегий дворянства и духовенства в ночь на 4 августа 1789 года, а также смелая для того времени попытка установить республиканский режим на основе всеобщего избирательного права в 1792-1794 годах. Все это происходило в стране с гораздо большим населением, чем в других западных монархиях. Действительно, создание центрального правительства, способного покончить с привилегиями сеньориальной юрисдикции и работать над достижением большего равенства, было нелегким достижением.
Однако, что касается достижения реального равенства, то великое обещание революции осталось невыполненным. Тот факт, что концентрация собственности неуклонно росла на протяжении всего девятнадцатого века и в двадцатом, так что накануне Первой мировой войны она была выше, чем во время революции, показывает, насколько велик был разрыв между обещаниями революции и реальностью. И когда 15 июля 1914 года прогрессивный подоходный налог был, наконец, принят, он предназначался не для финансирования школ или общественных служб, а для оплаты войны с Германией.
Особенно поразительно отметить, что Франция, самопровозглашенная страна равенства, на самом деле была одной из последних богатых стран, принявших прогрессивный подоходный налог. Дания сделала это в 1870 году, Япония в 1887 году, Пруссия в 1891 году, Швеция в 1903 году, Великобритания в 1909 году, а США в 1913 году. Конечно, эта знаковая фискальная реформа была принята в США и Великобритании всего за несколько лет до войны, и в обоих случаях это произошло только после грандиозных политических сражений и серьезных конституционных реформ. Но, по крайней мере, это были реформы мирного времени, направленные на финансирование гражданских расходов и снижение неравенства, а не реакция на националистическое и военное давление, как в случае с Францией. Несомненно, подоходный налог был бы принят и в отсутствие войны, если судить по опыту других стран; или же он мог быть введен в ответ на другие финансовые или военные кризисы. Однако факт остается фактом: Франция была последней страной в списке, принявшей прогрессивный подоходный налог.
Важно также отметить, что причина отставания Франции от других стран и лицемерия в отношении равенства во многом связана с ее интеллектуальным национализмом и исторической самоудовлетворенностью. С 1871 по 1914 год политическая и экономическая элита Третьей республики использовала и злоупотребляла аргументом, что революция сделала Францию эгалитарной страной, настолько , что ей не нужны конфискационные, инквизиторские налоги, в отличие от ее аристократических и авторитарных соседей (начиная с Великобритании и Германии, которым было целесообразно принять прогрессивные налоги, чтобы иметь шанс приблизиться к французскому эгалитарному идеалу). К сожалению, французская эгалитарная исключительность не имела под собой никаких оснований. Наследственные архивы показывают, что Франция XIX века была крайне неэгалитарной, а концентрация богатства продолжала расти вплоть до кануна Первой мировой войны. Жозеф Кайо ссылался именно на эту статистику во время дебатов 1907-1908 годов, но предрассудки и интересы сенаторов были настолько сильны, что одобрение Сената оказалось невозможным в идеологическом и политическом климате того времени.
Представители элиты Третьей республики приводили потенциально уместные сравнения, например, тот факт, что земельная собственность во Франции была значительно более раздробленной, чем в Великобритании (отчасти потому, что Революция перераспределила землю в ограниченной степени, но в основном потому, что земельные владения были исключительно сконцентрированы по другую сторону Ла-Манша). Они также отметили, что Гражданский кодекс (1804) ввел принцип равного раздела владений между братьями и сестрами. Равный раздел, который на практике применялся только к братьям (поскольку сестры, выйдя замуж, теряли большую часть своих прав по отношению к мужьям в соответствии с патриархальным собственническим режимом, действовавшим в XIX веке), подвергался нападкам на протяжении всего XIX века со стороны контрреволюционных и антиэгалитарных мыслителей, которые считали его ответственным за вредное дробление участков и, прежде всего, за потерю отцами власти над сыновьями, которых уже нельзя было лишить наследства. На самом деле, правовой, налоговый и денежный режим, действовавший до 1914 года, благоприятствовал крайней концентрации богатства, и это сыграло гораздо более важную роль, чем уравнительный раздел имений между братьями, установленный революцией.
Читая об этих эпизодах сегодня, на некотором расстоянии от Belle Époque, поражаешься лицемерию большей части французской элиты, включая многих экономистов, которые без колебаний отрицали вопреки всем доказательствам, что неравенство представляет какую-либо проблему. Можно, конечно, рассматривать это как признак паники по поводу того, что может быть развязана пагубная волна перераспределения. В то время ни у кого не было непосредственного опыта масштабного прогрессивного налогообложения, поэтому небезосновательно считалось, что оно может угрожать процветанию страны. Тем не менее, чтение об этих преувеличенных предупреждениях должно уберечь нас от подобных дико пессимистичных советов в будущем.
Как мы увидим, такое недальновидное использование великих национальных нарративов, к сожалению, довольно часто встречается в истории инегалитарных режимов. Во Франции миф об эгалитарной исключительности и моральном превосходстве страны часто служил для маскировки собственных интересов и национальных неудач, будь то оправдание колониального правления в XIX и начале XX века или вопиющего неравенства в современной французской системе образования. Подобный интеллектуальный национализм мы найдем и в США, где идеология
