ощущений, как юная Антония, все слушали внимательно и взволнованно. Даже люди, равнодушные к религии, были очарованы ораторским искусством Амброзио. Всеобщее внимание было приковано к его речи, и полная тишина воцарилась в битком набитых приделах. И Лоренцо, позабыв, что рядом с ним сидит Антония, поддался чарам и сосредоточенно слушал проповедника.
Словами сильными, ясными и простыми толковал монах о красоте религии. Он разъяснял некоторые темные места Священного Писания так, что они становились всем понятны. Голос его, глубокий и звучный, обретал силу бури, когда он обрушивался на грехи человечества и описывал наказания, ожидающие грешников за гробом. Каждый слушатель припоминал собственные проступки и трепетал: казалось, будто гром грянул над его головою и молния вот-вот поразит его, а под ногами разверзнется пропасть вечной погибели! Но когда Амброзио, сменив тему, заговорил о превосходстве незапятнанной совести, сияющей вечности, принимающей безупречно чистые души, и о вознаграждении, ожидающем их в сферах небесного блаженства, слушатели приходили в себя. Они доверчиво отдавались на милость своего судии; они с радостью цеплялись за утешительные слова проповедника; голос его обретал напевность, и они уносились в те счастливые края, которые он рисовал в их воображении столь яркими, блестящими красками.
Речь его длилась долго, и все же, когда она завершилась, публика сожалела об этом. Монах умолк, но восторженная тишина сохранялась в церкви, пока чары не начали постепенно рассеиваться, и тогда люди дали волю своим чувствам. Слушатели столпились вокруг Амброзио, сошедшего с кафедры, осыпали его благословениями, падали к ногам и целовали подол его рясы. Набожно скрестив руки на груди, он медленно направился к двери часовни, где его поджидали сопровождающие монахи. Поднявшись по ступеням, он обернулся и сказал своим почитателям несколько слов благодарности и поучения. В этот момент четки из крупных янтарных бусин выпали из его руки и затерялись среди толпы. Зрители тотчас подхватили их и разделили между собой по одной бусине. Те, кому они достались, хранили их потом как священную реликвию; будь это даже четки самого́ трижды благословенного святого Франциска, они не вызвали бы такого ажиотажа. Аббат, улыбнувшись их рвению, благословил присутствующих и покинул церковь, всем видом своим выражая смирение. Но было ли смирение и в душе его?
Антония проводила аббата тревожным взглядом. Когда дверь за ним закрылась, ей показалось, что она утратила нечто необходимое для счастья. По ее щечке тихо скатилась слеза.
«Он не бывает в миру! – сказала она про себя. – Наверно, я больше никогда его не увижу!»
Лоренцо заметил, как она отерла слезу.
– Понравился ли вам наш оратор? – спросил он. – Или вы думаете, что Мадрид переоценил его талант?
Сердце Антонии было так переполнено восхищением, что она охотно воспользовалась поводом поговорить о монахе, тем более что Лоренцо уже не казался ей чужим человеком и стеснительность ее поубавилась.
– О! Он намного превзошел все мои ожидания, – ответила она, – до сих пор я не представляла себе, какова сила красноречия. Но когда он заговорил, его голос внушил мне такой интерес, такое почтение, я даже могла бы сказать – такую привязанность к нему, что я сама дивлюсь остроте своих чувств.
Лоренцо улыбнулся, оценив смелость ее выражений.
– Вы молоды и еще только вступаете в жизнь, – сказал он. – Вашему сердцу все ново в мире, оно полно теплоты и чувствительности, и всякое впечатление воспринимается остро. Вы безыскусны и потому не ждете обмана от других; глядя на мир сквозь призму своей искренности и невинности, вы полагаете, что все люди, окружающие вас, заслуживают доверия и уважения. Как жаль, что этим светлым видениям суждено скоро развеяться! Как жаль, что вам предстоит узнать низость рода людского и защищаться от ближних своих, словно от врагов!
– Увы! – вздохнула Антония. – Злоключения моих родителей достаточно дали мне примеров ненадежности мира, сеньор! И все же испытанная мною теплая симпатия не может быть обманом.
– В данном случае я допускаю такую возможность. Поведение Амброзио безупречно; у человека, который провел всю жизнь в стенах монастыря, не было повода оступиться, даже если бы в его характере имелась такая склонность. Но теперь, когда по долгу своего служения он обязан хотя бы изредка общаться с миром, а значит, подвергаться соблазнам, общество уже вынуждает его выставлять напоказ весь блеск своей добродетели. Это опасное испытание; он сейчас в том возрасте, когда страсти особо сильны, необузданны и властны; безупречная репутация делает Амброзио легкой добычей для обольщений света. Такой выдающийся человек, увлеченный новизной впечатлений, может стать жертвой тяги к удовольствиям; и даже природные таланты могут поспособствовать его падению, облегчив ему путь к достижению цели. Немногие способны выйти победителями из столь трудного состязания.
– Ах! Я уверена: Амброзио будет одним из этих немногих.
– В этом я не сомневаюсь: он во всех отношениях является исключением в роду человеческом, и завистники напрасно будут выискивать пятна порока в его душе.
– Мне приятно это слышать, сеньор! Теперь я могу не бороться со своей склонностью его хвалить; вы даже не представляете, как трудно мне было бы подавить это чувство! Ах! Милая тетушка, уговорите маменьку избрать его нашим исповедником!
– Мне ее уговаривать? – возмутилась Леонелла. – Ни за что! Мне этот Амброзио не понравился совершенно; он такой суровый, что у меня все поджилки затряслись. Будь он моим исповедником, я бы никогда не отважилась открыть ему даже половину своих грешков, и то пришлось бы проявить редкостную храбрость! Не приходилось мне встречать такого насупленного смертного, и надеюсь, что другого не встречу. Как он о дьяволе-то разглагольствует, господи! Я чуть не спятила со страху, а когда он заговорил о грешниках, казалось, будто он их съесть готов.
– Вы правы, сеньора, – ответил дон Кристобаль. – Говорят, что чрезмерная суровость – единственный недостаток Амброзио. Сам избавленный от человеческих слабостей, он не умеет быть снисходительным к слабостям других; и хотя он справедлив и беспристрастен в своих решениях, в управлении общиной он уже проявил несгибаемость на горе монахам. Но смотрите – толпа уже почти вся разошлась. Вы позволите проводить вас домой?
– О боже! – воскликнула Леонелла, ухитрившись покраснеть. – Сеньор, я ни за что не соглашусь на это! Если моя благонравная сестрица увидит, что меня сопровождает столь галантный кавалер, она мне закатит нотацию на целый час, а мне этого отнюдь не хочется. Кроме того, я бы предпочла, чтобы вы повременили со своими предложениями…
– С моими предложениями? Не беспокойтесь, сеньора.
– О, сеньор, я верю, что ваше чувство непритворно; но мне необходима небольшая передышка. Будет некрасиво с моей стороны принять вашу руку при первом же знакомстве.
– Принять мою руку? Но
