сейчас понял, насколько он промок. Впрочем, в микрокосме, созданном огромным зонтом, было относительно комфортно.
— Балакирев сказал, что ты хочешь со мной поговорить.
Только сейчас — раньше он не обращал внимания — Костя заметил, что Роберт Эдмундович говорит с акцентом. Он не мог понять происхождение этого акцента — Векслер выговаривал слова четко, размеренно, точно бросал зерна в податливую влажную почву, почти как диктор советского телевидения шестидесятых годов, отчего его речь звучала несовременно, но очень впечатляюще.
— Да, я хотел бы предложить вам сделку.
— Хочешь продать мне новый айфон? Я знаком со Стивом Джобсом, мой юный друг. Причем, разумеется, познакомился уже после его смерти.
— Нет, Роберт Эдмундович, — тихо сказал Костя. — Я хочу продать вам душу.
— О! — Векслер сделал вид, будто удивлен.
Да ни черта он не был удивлен, этот старый проныра и плут. Разве есть в мироздании что-то, что может удивить мэра крохотного уральского городка — городка, которого нет ни на одной карте?
— То есть, — Векслер заговорил еще медленнее, отчего акцент только усилился, — ты по какой-то прихоти считаешь, что мне нужна твоя душа?
— Я убийца. Могу быть вам интересен.
Векслер был так близко, что Костя ощущал слабый аромат парфюма, исходивший от его кожи, и видел, как гладко выбрит его подбородок. Это была феноменальная, почти микроскопическая гладкость. Векслер был на голову выше, и Костя смотрел на него снизу вверх.
— Пфф, — сказал Векслер, и воздух легонечко заколебался. — А тебе это зачем вообще?
— Диана, — Костя сглотнул слюну, показавшуюся ему ядовитой.
— Диана?
— Я хочу, чтобы она выздоровела.
Зонтик в руках Векслера неслабо так дернулся. Он что, потерял самообладание? Или он все понял? О боги. Скорее всего, он все понял.
— И в обмен на это ты предлагаешь свою бессмертную душу? — уточнил Векслер.
— Все верно, — ответил Костя так, как он отвечал покупателям в магазине.
— О, — сказал Роберт Эдмундович уже с другой интонацией. — А ты знаешь, что изъятие души… м-м… это довольно неприятный процесс? И под словом «неприятный» я подразумеваю «очень неприятный». Примерно как прыжок с десятого этажа. Точнее, сам прыжок — это еще ничего. А вот момент, когда будущий труп шлепается об асфальт и в теле ломается бесконечное число костей, вот только это длится не секунду, а, скажем, тысячу лет… Или как если бы роды у женщины длились бы вечность. Не фигурально выражаясь, мой драгоценный друг, а именно что вечность… Ты меня понял?
— Я готов ко всему, — решительно ответил Костя. — Мне в детстве аденоиды удаляли без наркоза. Медсестра привязала меня ремнями к высокому креслу, чтобы я не сбежал, а врачиха взяла щипцы, разинула мне рот и дернула.
— Аденоиды? — Векслер словно попробовал на вкус новое слово. — Что такое аденоиды и зачем их удаляют?
— Ах, пустяки, — ответил Костя. — Операция для богатеньких деток.
8
И вот он, Костя, снова стоял на сцене фантастического театра, красивый, облаченный в старомодную одежду, и пронзительный свет рампы выжигал сетчатку. Три ряда газовых рожков — это не шутка.
А на сцене собралась вся честная компания: Роберт Векслер, блондинистый фон Хоффман, герр Орднунг с волосами, разделенными на прямой пробор, черноволосый, как испанский гранд, пан Блаватский, опасный и яростный, точно выстрел в небо, а поодаль, как всегда поодаль, парил, не касаясь подошвами сцены, сам Арлекино, и был он прекраснее, чем обычно, хотя, казалось бы, быть еще прекраснее невозможно, его оранжевые волосы слепили сильнее, чем свет рампы. Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.
Костя знал, зачем он здесь. Ему было неловко. Векслер смотрел на него оценивающе, фон Хоффман — презрительно, Блаватский — как обычно, обжигающе, и только Арлекино делал видно, будто он ни при чем.
— Так ты готов к Сделке? — очень чисто, безо всякого акцента произнес Роберт Эдмундович.
Похолодало. Отчетливо похолодало. Уже и свет газовых рожков казался не таким обжигающим.
— Готов, — Костя еле разлепил спекшиеся губы. — Я должен что-то подписать?
Он зажмурился. Все происходящее было невыносимым. Поскорее бы, черт побери, закончилось!
— Жалкие бумажки? — взгляд Векслера был полон презрения, Косте показалось, будто он видит его насквозь. — Зачем они мне? Твоя душа и так в моих руках, и я всего лишь забираю то, что мое по праву, а ты так до сих пор и не понял. При всей своей суетности и хлопотливости ты достойный сын своего отца.
«А Диана?» — не успел спросить Костя, он успел только разинуть рот, а картинка снова начала распадаться на отдельные пиксели.
«Это что, сон? — промелькнули субтитры в Костиной голове. — Ну конечно же, это сон! И Векслер меня надул!»
Костя проснулся не сразу, он выдирался из сна с упорством самолета, взмывающего ввысь из облаков, густых и плотных, точно сладкая вата, и, просыпаясь, он увидел еще мини-сон, но в этом мини-сне была только черная пустота, а Векслера, и фон Хоффмана, и Блаватского не было, в этом-то и заключалась самая гнусная, самая тягостная жуть — не было никакой продажи души, не было никакой сделки, как не было никогда этой сцены, освещенной тремя рядами газовых рожков. Конечно же, понял Костя, это было сон. И Векслер его надул.
Костя — футболка, в которой он спал, промокла, будто он в ней душ принимал, — нехотя поднялся и присел на кровати. Рядом лежала Диана, повернутая вполоборота, в умилительной позе, подложив под щеку ладонь. Костя поднялся и получше укрыл ее одеялом. А потом взял в руки телефон, лежавший на тумбочке, и, как по команде, в тот же миг пришло сообщение:
Машина ждет тебя у подъезда. Поспеши!
Разумеется, это был Векслер. Костя второпях умылся, побрился, оделся — он еле удержал себя от того, чтобы нацепить пафосный костюм от Александра Маккуина, но потом передумал и выбрал брюки, рубашку и пиджак, в которых он ходил на работу — ну, когда у него еще была престижная работа, а не лакейство в «Азии-Мобайл». А возле подъезда Костю ждал неизменный «Кадиллак-Эскалейд», за рулем которого был слепой, как крот, Аристарх Левандовский. Приехали к белому особняку Векслера. При дневном свете он еще больше был похож на санаторий где-нибудь в центре Сочи.
И только когда в распоряжении Всеволода Блаватского, знаменитого на весь Петербург-Петроград картежника и пропойцы, славного малого, оказалась вечность, настоящая, не разбавленная ничем вечность, вечность в услужении темным силам, — только тогда он понял, как скоротечно, несправедливо скоротечно время. Вот ты проводишь вечера в компании пьяных соблазнительниц, пахнущих духами «Шалимар», и восхитительный шлейф не успевает рассеяться, а ты уже возлагаешь траурные цветы к их уродливым надгробиям, и
