то время правовая система была чрезвычайно благоприятна для землевладельцев, поэтому эти меры практически не имели эффекта. Хозяевам оставалось только поднять арендную плату настолько, чтобы вынудить уйти всех проблемных арендаторов. Ни один суд или правительство того времени и не помышляли о том, чтобы вмешиваться в свободу договора. Пойти на большее означало бы риск накалить отношения между безземельными арендаторами и лендлордами не только в Ирландии, но и в Англии. Опасались, что это может привести к аналогичным требованиям в других секторах сельскохозяйственной экономики и к угрозам против прав собственности в целом, что поставило бы под угрозу владельцев недвижимости и фабрик. Если бы каждый, кто занимал собственность или работал с капиталом в той или иной форме, мог теперь потребовать стать его владельцем на основании того, что он делал это в течение достаточно длительного времени, общество могло бы просто разрушиться. В ирландских земельных дебатах мы слышим тот же аргумент, что и в спорах о корвеях и ложах во время Французской революции: а именно, что любая попытка поставить под сомнение легитимность существующих прав собственности грозит открыть ящик Пандоры; никто не может сказать, чем закончится последующий кризис и выйдет ли общество невредимым.
Ситуация в Ирландии становилась все более ожесточенной по мере распространения захвата земель и арендных забастовок. Затем, с расширением права голоса для членов парламента в 1880-х годах, мышление начало меняться, и страх как бы перешел в другой лагерь. Пока у власти в Лондоне находились тори, они продолжали безжалостно преследовать агитаторов, приняв, например, Закон о преступности 1891 года, который дал полиции дополнительные полномочия сверх тех, что уже были утверждены в 1881 году, арестовывать "террористов" и при необходимости отправлять их в тюрьму. Между тем, все заинтересованные стороны - тори, либералы и, прежде всего, сами помещики - начали понимать, что если ирландская земля не будет быстро перераспределена среди бедных фермеров-католиков законным и мирным путем, ситуация может быстро выйти из-под контроля, что в конечном итоге приведет к независимости Ирландии и полной экспроприации заочных помещиков.
В конечном счете, это привело к созданию Ирландского свободного государства в 1922 году, а затем Ирландской Республики в 1937 году после серии жестоких столкновений, следы которых видны и по сей день. Однако для наших целей интересно то, что реальная угроза независимости Ирландии вынудила британскую политическую систему в период 1880-1920 годов согласиться на проведение различных аграрных реформ и перераспределение земли в Ирландии, каждая из которых нанесла удар по господствующей идеологии собственничества. В частности, правительство решило выделять постепенно растущие суммы на помощь ирландским фермерам в покупке земли. В итоге правительство само контролировало перераспределение ирландских земель, но со значительной компенсацией для лендлордов, выплачиваемой из государственного казначейства. Закон для достижения этой цели, гораздо более амбициозный и лучше финансируемый, чем закон 1870 года, был принят в 1891 году. За ним последовал еще один закон о земле в 1903 году, который позволил бывшим арендаторам выкупить свои земли с помощью семидесятилетних кредитов по номинальной ставке 3 процента (в то время никто не предвидел грядущих приступов инфляции, которые на практике свели стоимость этих покупок практически к нулю); также была предусмотрена дополнительная помощь в виде государственных субсидий в размере 12 процентов от стоимости земли. В довершение всего в 1923 году был принят еще один закон, обязывающий оставшихся помещиков продать свою землю новому ирландскому правительству, которое, в свою очередь, продало ее арендаторам по низким ценам. Но, по некоторым оценкам, почти три четверти земли уже перешли из рук в руки до войны, отчасти благодаря законам 1870, 1891 и 1903 годов и, прежде всего, мобилизации самих ирландских фермеров.
Ирландский опыт показателен в нескольких отношениях. Во-первых, квазиколониальное положение Ирландии и огромное неравенство, которое оно породило, привело к более общему сомнению в легитимности всей системы частной собственности и связанного с ней постоянного неравенства. Например, в ответ на обвинения в том, что земельная собственность стала гиперконцентрированной не только в Ирландии, но и во всем Соединенном Королевстве, лорды согласились на проведение в 1870-х годах серии земельных обследований, которые показали, что собственность была еще более концентрированной, чем предполагали даже самые пессимистичные предыдущие оценки. Эти исследования сыграли важную роль в эволюции представлений о неравенстве и перераспределении, поскольку они показали, что даже если Великобритания была лидером в создании современной промышленной экономики, она была отстающей в отношении неравенства; более того, эти две реальности ни в коем случае не противоречили друг другу - скорее наоборот (как во Франции эпохи Belle Époque). Ирландский пример особенно интересен, поскольку он указывает на проблемы перераспределения и аграрной реформы, которые возникнут в других постколониальных контекстах, например, в Южной Африке в 1990-х годах. Кроме того, ирландский опыт иллюстрирует тесную связь между вопросом границ и вопросом перераспределения, а также между политическим режимом и режимом собственности. Взаимодействие между системами границ и структурами неравенства - взаимодействие, сформированное вопросами политики, богатства и в некоторых случаях иммиграции - продолжает играть ключевую роль по сей день не только в Великобритании и Европе, но и во всем мире.
Швеция и конституционализация общества четырех порядков
Теперь мы обратимся к примеру Швеции, которая представляет собой удивительный и относительно малоизвестный пример ранней конституционализации общества четырех порядков, за которой последовал новый переход к обществу собственности, в ходе которого Шведское королевство придерживалось собственнической логики в большей степени, чем Франция или Великобритания: в частности, Швеция в конце XIX века приняла дерзкую систему пропорционального представительства, основанную на количестве собственности, которой владел каждый избиратель (или сумме уплаченных налогов).
Случай Швеции еще более интересен, поскольку в двадцатом веке эта страна стала синонимом социал-демократии. Социал-демократы САП пришли к власти в начале 1920-х годов, когда исторический лидер партии, Хьямал Брентинг, был избран премьер-министром. Впоследствии партия находилась у власти более или менее постоянно с 1932 по 2006 год, и этот длительный период правления позволил ей разработать очень сложную систему социального обеспечения и налогообложения, которая, в свою очередь, достигла одного из самых низких уровней неравенства, когда-либо наблюдавшихся в мире. Поэтому люди часто думают о Швеции как о стране, которая всегда была эгалитарной по своей природе. Это не так: до начала двадцатого века Швеция была глубоко неэгалитарной страной, в некоторых отношениях более неэгалитарной, чем другие страны Европы; или, скорее, она была более изощренной в организации своего неравенства и более систематической в выражении своей собственнической идеологии и формировании ее институционального воплощения. Швеция смогла изменить свою траекторию только благодаря необычайно эффективной мобилизации населения, особым политическим
