колониального правления различными способами, превратив борьбу за независимость Индии в глобальное дело. Однако после обретения независимости Индия отвернулась от своей диаспоры в интересах построения лучших отношений с постколониальными принимающими странами, уменьшив опасения двойной лояльности среди индийцев за рубежом. Индия поощряла бы диаспору оставаться в странах проживания, принимать местное гражданство и не брать на себя право на возвращение.
Начиная с 1980-х годов, политика дезавуирования начала меняться. К началу двадцатого века Индия вновь открыла для себя свою диаспору и теперь активно искала способы поощрения их к инвестированию в свою родину. Это возрождение диаспоры было вызвано, в первую очередь, экономическими причинами: желанием подражать китайскому опыту получения огромных иностранных инвестиций от населения из-за рубежа. Но есть и другие причины. Социальные, культурные и политические факторы также значительно повлияли на этот поворот.
В первой "волне" зарубежных индийцев, начавшейся в 1830-х годах, преобладали обедневшие представители низших каст, которые оказались в плантаторской экономике колониального мира. Напротив, вторая волна зарубежных мигрантов, начавшаяся в 1960-х годах, состояла в основном из хорошо образованных семей высшей касты и среднего класса, эмигрировавших на Запад. Хотя обе когорты покинули страну в основном для того, чтобы улучшить свои материальные условия, более поздние эмигранты были также сформированы снижением унаследованных социальных привилегий в быстро демократизирующейся Индии.
Изменение политики в отношении диаспоры было попыткой вновь вписать привилегированных индийцев за границей в тело индийской нации, которая теперь воспринималась как индуистское пространство. Это был шаг, направленный на то, чтобы отметить достижения диаспоры за рубежом и в то же время предложить опровержение внутренней критики индуистского со-циального порядка как изначально исключающего и иерархического. Грубо говоря, экономически успешный индиец на глобальном Севере был той фигурой, с которой хотела ассоциироваться развивающаяся держава, а не потомок каторжника, типичный для индийской диаспоры на глобальном Юге. Если индийцы из высших каст могли преуспеть за границей, несмотря на отсутствие культурного и социального капитала в своих новых домах, это давало новые аргументы консерваторам в пользу того, что иерархия индуистских каст отражает врожденные способности ("заслуги" в местном политическом жаргоне), а не является просто атрибутом индийской диаспоры. Кроме того, как подчеркнул на митинге в Хьюстоне Моди, это зарубежное население все больше становится ценным ресурсом в отношениях Индии с великими державами. Устойчивым противоречием в этом желаемом видении национального "инсайда без" остаются труженики индийских ми-грантов в Персидском заливе, лишенные прав и уважения как дома, так и за рубежом, но по-прежнему являющиеся основным источником денежных переводов и иностранной валюты в современной политической экономике Индии.
Борьба за цивилизационное воображение не закончилась в Индии. С ростом BJP как национальной политической силы, особенно под руководством Нарендры Моди, Индия активно переопределяет себя из светского национального государства в современное политическое проявление великой цивилизации. Это цивилизационное государство воплощает доминирование индийского территориально-риального воображения над азиатским космополитическим видением, создавая оборонительно ориентированное и территориально незащищенное индусское мажоритарное государство, в котором мусульмане и другие предполагаемые цивилизационные низшие категории имеют постоянный низший статус.
В его внешнем проявлении следует отметить два фактора. Во-первых, Моди стремится достичь нового синтеза этих основополагающих цивилизационных представлений. Индийский территориальный нарратив остается прочно на месте, теперь к нему присоединился хиндутвский вариант азиатского космополитического видения. Эта нынешняя мутация последнего нарратива сохраняет претензии на духовное и культурное превосходство, но избегает любых разговоров о пацифизме или глобальных моральных порядках. Влияние Тагора ослабло, его заменил якобы благотворный империализм общества Великой Индии. Во-вторых, избыток разговоров о цивилизации в Индии Моди лишь подчеркивает ее видимое отсутствие: короче говоря, постоянное повторение указывает на радикальное сомнение. Где тот глобальный статус, который сопровождает цивилизационный статус? Почему мировой ранг Индии не признан повсеместно и однозначно? Тревога - вот подтекст возобновляемых и повторяемых претензий на цивилизационный статус.
Аколиты Хиндутвы, похоже, не понимают, что цивилизация - это не нейтральный или чисто описательный термин, а политический язык, который всегда стремился ранжировать и исключать в глобальном масштабе. На нее могут претендовать многие, но награждают ее немногие. Хотя поиск максимальной стратегической автономии во внешних делах, по-видимому, вытекает из "факта" Индии как великой цивилизации, верно обратное. Единственным неопровержимым доказательством того, что Индия является великой цивилизацией, будет достижение подлинной автономии во внешних делах. Неприменимость этой последней цели - вот почему беспокойство элиты никогда не может быть снято.
Глава 8. Неравенство, развитие и глобальная распределительная справедливость
В последние годы наблюдается возрождение мышления о развитии. Особенно после финансового шока 2008 года, отступления глобализации с 1989 года и появления претендентов - от китайского проекта "Пояс и путь" до распространения национализма и ресентимента по всему миру - идея о том, что мировую экономику должны спасать мировые банкиры и западные технократы (и технологии), приобрела все большую популярность. Действительно, сторонники развития снова вышли на сцену, часто провозглашая вновь обретенные достоинства государственной власти, после того как их оттеснил триумф неолиберализма, кредо, провозгласившее необходимость для всех обществ отказаться от мечты об альтернативном порядке и от национальных или региональных исключительных нарративов. Есть соблазн рассматривать наш момент как разрыв с прошлым, разрыв после почти двух столетий европейского и североамериканского, в целом "либерального", господства и гегемонии.
В этой главе мы будем утверждать, что всегда существовал контрапункт повествования о Западе и его претензиях на то, чтобы обеспечить координаты для мировой интеграции - через империю и ее преемника, совокупность межнациональных организаций, возникших в межвоенные годы и сформировавших "бреттон-вудскую семью" после 1945 года. В период своего расцвета доминирующая история выглядела примерно так: свободная торговля, открытые границы и коммерческий мир усиливают друг друга; общества, которые поддерживали взаимные связи с другими, процветали и укрепляли свои либеральные институты. Во многих главах данного тома под широкой мантией либерального интернационализма рассматриваются зачатки и предположения этого повествования. В разных воплощениях он оправдывал самые разные рыночные системы конвергенции.
Ортодоксы после 1918 года, заскорузлые защитники открытых границ в 1930-е годы и поборники Бреттон-Вудских соглашений могли отличаться по национальности, институциональным обязательствам и социальной поддержке. Но их объединяло одно: вера в то, что рынки способны разрешить конфликты, возвысить торговых партнеров и даже сократить разрыв между имущими и неимущими.
Но как история конвергенции имела свои приливы и отливы, так и противоположное повествование. Она стала мощным противодействием бодрящим сюжетам о выгодах от конвергенции рынков. Контрапункт к истории свободного рынка основан на идее о том, что интеграция не приводит к сближению на автоматическом уровне; она отбрасывает некоторые общества назад. Интеграция, по сути, приводит к расслоению; более того, для некоторых рассказчиков и спинмейстеров
