сопротивляется, хоть я и боялся обратного.
— Почему ты меня бросил тогда? Это не может продолжаться. Я это ненавижу... и теперь у Чиприани... Джеймс там останавливался однажды...
Я понимаю отдельные слова, сам говорю что-то невнятное, но главное, просто жду, когда она перестанет всхлипывать.
Мы идем к воде.
— Как я выгляжу? — спрашивает она, прежде чем войти в холл отеля.
— Ужасно.
— Я так и думала.
— Нет-нет. Ты, как всегда, прекрасна, — говорю я, заправляя за ухо ее выбившуюся прядь. — Я буду ждать тебя здесь в три тридцать. Не грусти. Мы оба на взводе, вот и все.
Но это жалкая отговорка. Я знаю — все гораздо сложнее. Что-то сломалось. Маленькая коричневая лодка пыхтит через большую воду. Вдалеке появляется громадный белый лайнер. Чистое голубое небо, оживленная голубая лагуна: чтобы отвлечься от того, что случилось, я стараюсь запечатлеть эту сцену в памяти, написать каждый элемент, будто некий поздний Каналетто: круизный лайнер, паром с автомобилями, водное такси, полицейский катер, пара вапоретто, маленькая плоская лодка вроде баржи. Но без толку; эти мысли не победить. Я пытаюсь представить мою жизнь без Джулии. Ухожу прочь от воды, пересекаю площадь, бреду узкими вьющимися улицами.
Я стою на мосту через боковой канал и смотрю на пристань, ее голубые с золотыми полосками столбы. Водные ворота в Оперу: куски перекрученного металла, деревянные рейки, обуглившиеся двери, заржавевшая птица. На черных стенах граффити декларирует: «Ti amo. Patrizia». Этот феникс, однажды уже сгоревший, на сей раз не возродился. Но ведь то, что было так глупо, так стремительно, за такое короткое время потеряно, может быть и найдено, переделано, снова возвращено к жизни.
6.10
Я увидел маленькую синюю фарфоровую лягушку — и купил для нее. В полчетвертого мы встречаемся, где расстались. Джулия выглядит спокойнее. Мы едем на остров Мурано, где едим гадкое абрикосовое мороженое и посещаем магазин, полный кошмарных стеклянных изделий. Она говорит мне, что по-итальянски корь называется morbillo — милый факт. Я предлагаю купить рюкзак фирмы «Инвикта» для Люка. Тогда ни с того ни с сего она говорит мне, что ее подруга разрешила мне остаться в квартире после ее отъезда — во вторник.
— Вторник? — говорю я, побледнев. — Почему так рано?
Никакие мои слова ее не переубеждают. И теперь она говорит, что не сможет прийти на сегодняшний концерт. Почему, спрашивается? Дело в самом палаццо? В потолочных херувимах? В моих коллегах по квартету? Она мотает головой, не отвечая. Она должна послать факс по пути домой. Она рано ляжет.
Я безжалостно рассказываю ей про звуки Венеции, и ее лицо белеет, хотя она ничего не говорит. Я любовно описываю их. Как она может покинуть меня во вторник? Как? Как? Значит, у нас здесь всего четыре дня? И сегодня второй из них.
Во время концерта моя рука безупречно двигается по грифу. Гайдн и Мендельсон исправно создаются в процессе. Выступлению аплодируют; мы исполняем на бис часть из квартета Верди, заранее заказанную миссис Вессен. Граф Традонико и его графиня искусно играют хозяев, внимательные ко всем, знакомым и незнакомым; их обаяние безмятежно и профессионально. Между гостей угрюмо курсирует скульптор, неприветливый брат графа. Я хочу с ним поговорить, но неожиданно теряю всякое желание. У меня не получается соединить сплетни из бара на Джудекке с тем, что я здесь вижу, или соединить хоть что-то с чем-то.
Пятнадцатилетняя Тереза улыбается нам, особенно Билли, ее любимцу. Моросит, и никто не выходит через мостик в сад. Просекко и бутерброды поглощаются в комнате со свисающими с потолка серо-золотыми младенцами; вечеринка успешно гомонит. Миссис Вессен громка в своих излияниях. Какое облегчение никого не знать, не быть душой общества. Я почти не говорю с моими коллегами из «Маджоре», мы только назначаем время репетиций для двух других концертов в Венеции. Я отбываю на Сант-Элену.
Я слишком много выпил просекко; не сомневаюсь, что она почувствует этот запах на моей коже. По пути к вапоретто я останавливаюсь в баре, чтобы протрезветь, и пью еще немного — на сей раз крепкую граппу. Я становлюсь дружелюбен, многословен, не заботясь о понимании. Обнаруживаю, что уже за полночь.
Ночью вапоретто словно крадется по темной воде, нужно его не пропустить.
Свет не пробивается через ставни. Я могу шуметь в квартире, но не могу зажигать свет, потому что она спит и это может разрушить ее сны. Раздеваюсь и ложусь рядом с ней. И в ночи, несмотря на все трещины, прошедшие между нами днем, мы неосознанно придвигаемся, чтобы обнять друг друга. Или так я предполагаю, раз мы просыпаемся в этой позе.
6.11
Звонит будильник. Кажется, я совсем не спал.
Я смотрю на стрелки часов, говорящие: 5:00.
Она, конечно, по-прежнему спит. Но если она поставила будильник на этот дикий час, значит она хотела, чтобы я ее разбудил.
Я нежно бужу ее, целую ее веки. Она немного жалуется. Я чуть-чуть щекочу ее пятки.
— Дай мне поспать, — говорит она.
Я зажигаю свет. Она открывает глаза.
— Ты знаешь, который час? — спрашиваю я.
— Нет... О, я так хочу спать.
— Почему ты поставила будильник на пять?
— А, да, — зевает она. — Я не хотела пропустить восход солнца.
— Восход? — глупо повторяю я. — Мне кажется, у меня похмелье.
— Оденься потеплее, Майкл.
— Зачем?
— Вапоретто до Сан-Марко, пешком к Фондамента Нуове и паром в шесть часов до Торчелло.
— О нет.
— О да.
— Паром в шесть часов?
— В шесть.
— Тогда сначала кофе. Сейчас поставлю. Я не смогу шевелиться без кофе.
— Мы можем пропустить восход.
— И во сколько восход?
— Точно не знаю.
— О’кей, давай сравним то, что мы знаем точно, с тем, что мы знаем неточно, и попьем кофе. — Но голос у нее такой разочарованный, что я быстро сдаюсь.
Сосны шелестят. Тяжелое небо окрашено золотом здесь и там. Птицы устраивают жуткий галдеж на пристани. Она поскрипывает и покачивается, пока мы смотрим в сторону Лидо. Слышен приближающийся звук: вапоретто почти пуст, ведь это воскресенье, и только 5:30 утра.
Золотой свет сияет над широкой лагуной. Мы быстро оказываемся на Сан-Марко.
— А теперь? — спрашиваю я.
— Теперь мы пересекаем пьяццу и наслаждаемся ее пустотой.
— Пересекаем пьяццу. Наслаждаемся пустотой. Понял.
Никого на площади нет, кроме голубей и человека с метлой. Я наслаждаюсь, как могу.
Серая кошка присоединяется к голубям, не пытаясь на них нападать, а они не выказывают беспокойства.
— Что это у тебя за такие лимонные духи все время? Они прекрасны.
— Не лимонные, Майкл, — раздраженно говорит Джулия. — Цветочные. И это не настоящие духи. Просто туалетная вода.
— Прости, прости, прости. В любом случае — они великолепны. Почти так же, как ты сама.
— Ох, заткнись, Майкл, или я начну звать великолепным тебя.
— Перед голубями? Ну и разве я не?..
— Да. Если хочешь.
— На самом деле ты хочешь, чтоб я помолчал.
— Да.
— Но я могу напевать?
— Да.
Японская пара, верно настолько же безумная, как и мы, вышла на прогулку. Они появляются из-под колоннады, и женщина уговаривает дворника дать ей попозировать с метлой. Он вручает ей метлу. Она фотографируется, держась за метлу, на фоне Сан-Марко и голубями перед ней.
— Где восход? — спрашиваю я. Небо светлеет.
— Эти облака. Я не думаю, что мы его увидим, — грустно говорит Джулия.
Я все еще сонный. Мы бредем, пару раз оказываясь в переулках, выходящих к воде. Помощник булочника появляется откуда-то с подносом, газетчик вывозит тележку с газетами, голуби, хлопая крыльями, приземляются на площадь. Бронзовый всадник наблюдает за нами со своей бессонной высоты. Мы попадаем на набережную Фондамента Нуове, как раз когда наш паром уходит.
— Слишком поздно, — говорю я. — Что теперь?
— Наслаждаемся небом, — предлагает Джулия.
— Хорошо.
Мы идем по мосту и останавливаемся на нем, глядя на север, на остров, памятный своим абрикосовым мороженым. Наш паром удаляется в его направлении.
— Если бы ты не медлил... — начинает Джулия.
— Если бы ты не ошибалась по дороге... — замечаю я.
— Это ты должен был нас вести по карте.
— Но ты утверждала, что знаешь дорогу.
— Однако согласись, что это красиво.
Я соглашаюсь. Небо разрезано всплеском бледного золота над островом-кладбищем и ясным розовым румянцем над Мурано. Но следующий паром через час. Слишком холодно стоять на мосту и слишком одиноко сидеть на пристани, откуда мы поплывем в Торчелло, так что садимся на соседней пристани, где, по крайней мере, есть какое-то движение. Трап скрипит, когда швартуется паром. Сходит монах в коричневых одеждах, на борт поднимаются чернорабочие в синих рубашках. Открывается магазин напротив,
