где идеи и товары обменивались на пыльных караванах или рынках в древних городах, таких как Самарканд. Сегодня новые шелковые пути существуют вокруг нас в киберпространстве и на самолетах, создавая бесконечную заразу для добра и зла.
Мир также совершил удивительный поворот в отношении антропологических идей, причем настолько, что, когда я оглядываюсь на свою собственную жизнь за последние три десятилетия, кажется, что различные нити почти полностью сошлись. Когда я изучал антропологию в Кембриджском университете в 1980-х годах, студенты, которых волновали вопросы "культуры", социальной справедливости или состояния тропических лесов Амазонки, были совсем другим социальным племенем, чем те , которые хотели стать бухгалтерами, юристами, руководителями предприятий, финансистами, консультантами по управлению или создать такие компании, как Amazon; поклонники этики свободного рынка Маргарет Тэтчер и Рональда Рейгана обычно не принимали идеи Малиновкси, Гиртца или Рэдклифф-Брауна. Сегодня мир бизнеса и финансов пронизан новым движением за устойчивое развитие, которое заставляет говорить не только об окружающей среде, но и о неравенстве, гендерных правах, предрассудках и многообразии. Идея, которую отстаивал Боас, о необходимости ценить всех людей, поднимается в советах директоров и инвестиционных комитетах, наряду с дебатами о "работниках-призраках", экологическом ущербе и правах человека в корпоративных цепочках поставок.
Отчасти это вызвано искренним чувством тревоги по поводу опасностей, преследующих нашу планету, особенно среди представителей поколения миллениалов. Но это также отражает самосохранение и управление рисками в мире, охваченном VUCA. Или, если воспользоваться метафорой каноэ, которую метко использовал Джон Сили Браун, бывший ученый PARC, ESG - это реакция на наш "беловодный" мир, в котором становится все труднее прокладывать курс жизни, как если бы мы плыли на каноэ по спокойной реке с заданными контурами. Мы сталкиваемся с порогами, бурлящими запутанными невидимыми течениями, которые постоянно динамически взаимодействуют друг с другом, а сетевой ИИ может усугубить контуры обратной связи. Модели с четкими границами - плохие навигаторы в этом мире; нам нужно боковое, а не туннельное зрение.
Поэтому, когда я сегодня вспоминаю ту страшную ночь в Таджикистане три десятилетия назад, когда Маркус спросил меня, "в чем, черт возьми, смысл" антропологии, мой ответ сегодня таков: нам нужно антропологическое зрение, чтобы выжить в условиях полускрытых рисков, окружающих нас; оно также необходимо нам, чтобы процветать и использовать захватывающие возможности, создаваемые кибернетическими шелковыми путями и инновациями. В то время, когда искусственный интеллект захватывает наши жизни, мы должны праздновать то, что делает нас людьми. В эпоху резкого роста политической и социальной поляризации нам необходимо сопереживание. После периода, когда пандемия заставила нас сидеть в Интернете, нам необходимо признать наше физическое, "воплощенное" существование. Когда блокировки заставили нас заглянуть внутрь себя, нам необходимо расширить объектив. И поскольку такие проблемы, как изменение климата, киберриски и пандемии, будут угрожать нам еще долгие годы, нам необходимо принять нашу общую человечность. Более того, я думаю, что рост движения за устойчивое развитие означает, что все больше людей инстинктивно осознают эти моменты, даже если они никогда не произносят слово "антропология".
В этом кроется причина для надежды.
Письмо к антропологам
Многообразие - это наш бизнес.
-Ульф Ханнерц
Эта книга написана в первую очередь не для антропологов. Напротив, моей главной целью было рассказать неантропологам о некоторых ценных идеях, которые исходят от малоизвестной дисциплины, которую я полюбил три десятилетия назад. В результате некоторым ученым может показаться, что я упрощенно излагаю их ценные концепции и методологию. В таком случае прошу прощения, но я сделал это не просто так: мне хотелось бы, чтобы идеи, исходящие от антропологии, занимали более заметное место в общественных дискуссиях, и я огорчен тем, что этого не произошло в той степени, в какой это произошло с экономикой, психологией и историей.
Почему? Отчасти это связано с проблемой коммуникации: данная дисциплина учит своих адептов видеть жизнь в тонких оттенках серого, что достойно восхищения, но иногда им трудно объяснить свою работу посторонним в простых терминах. Другой вопрос - личность и метод: антропологов учат прятаться в метафорических кустах, чтобы наблюдать за другими, и поэтому они часто не хотят выставлять себя на первый план. Люди, которые становятся антропологами, часто придерживаются антиистеблишментских взглядов (возможно, потому, что, изучив, как работает власть в политической экономике, трудно избежать чувства цинизма и/или злости). Все это затрудняет вхождение антропологов в сети влияния.
Другой вопрос, что когда антропологи перешли от изучения якобы "простых" или "примитивных" обществ к анализу культуры в условиях индустриального Запада, они вступили на территорию, занятую другими дисциплинами, и, казалось, не знали, где им место: Должны ли они сотрудничать с другими областями? Импортировать другие инструменты наблюдения и анализа? Позволить своим методам просочиться в другие дисциплины, например, в пользовательские исследования, даже если слово "антропология" при этом потеряется? Или антропологи должны держаться в стороне и подчеркивать свою уникальность? Короче говоря, как им найти свою "миссию"? В колониальную эпоху XIX в., как отмечает Кит Харт, цель была ясна: западная элита использовала антропологию как интеллектуальный инструмент для оправдания империи и утверждения неполноценности небелых людей; в начале-середине XX в. появилась противоположная миссия: антропологи стремились исправить ужасы империализма и расизма XIX столетия. Но сегодня? Сегодня антропология как никогда ценна с точки зрения определения нашей общей человечности и восхваления разнообразия. Она может преподносить уроки со всего мира правительствам, компаниям и избирателям. Она может помочь нам по-новому взглянуть на наш собственный мир. Но как работает наблюдение за участниками среди влиятельных элит? В Интернете? Или когда люди одновременно связаны и разделены в киберпространстве? Антропологи горячо обсуждают эти идеи, но не всегда имеют четкие ответы.
Я бы смиренно предположил, что это означает, что антропологи должны стать более коллективными, амбициозными, гибкими и изобретательными. Революции в области Больших Данных и киберпространства дают социологам и компьютерщикам новые мощные инструменты для наблюдения за людьми. Но они также показывают, что сами по себе Большие данные не могут объяснить мир. Существует отчаянная необходимость объединить социальную науку и науку о данных, а также острая нехватка людей, способных это сделать. Это создает возможности, за которые должны ухватиться антропологи. В глобализированном мире, где семиотические коды постоянно меняются, мы должны ценить людей, способных ориентироваться в различных культурах как в реальном мире, так и в киберпространстве. А в условиях возникновения рисков заражения политикам, бизнесу и неправительственным организациям нужны люди, обладающие воображением, способным увидеть опасность в целостном виде, будь то пандемии, ядерные угрозы, экология или что-то подобное. Одним словом, мир только выиграет, если в нем будет больше антропологов, способных объединить свои
