мы сносили это рубище дотла? Депрессия меня ожесточила. Я чувствовал себя отрезанным ото всех, даже от нее. Моя связь с Карлом ведь тоже начиналась почти как любовь. «Я не могу сейчас ни за кого отвечать» — слова, что я тогда ей сказал, так она это помнит. Но говорил ли я что-нибудь еще, мог ли просто остановиться на этом? Чувствовал ли я себя униженным этой младшей по возрасту женщиной, с ее почти неуловимым укором за мое невежество? «Я думала, мы на другом уровне». У меня никогда не было того, что она принимала и продолжает принимать как данность.
И сейчас она говорит мне, что не читала моих писем:
— Твои письма были в Вене, в сундуке. Я нашла их на прошлой неделе. Я была потрясена. Я просила моего отца мне их не пересылать. Я не знала, что он их сохранил, и вот они оказались там, среди его бумаг. Я их нашла со старыми куклами и другими вещами, моя мать их не разобрала и не выбросила. Я не читала их — я не могла их читать. Дело даже не в том, что ты сам был в тот момент в Вене, я боялась воспоминаний, вытащенных на свет, и мысли десятилетней давности сейчас наполовину неправда.
— И поэтому ты решила поехать со мной в Венецию?
— Я не знаю, так много всего происходило... да, возможно, отчасти — да.
— То есть ты их читала.
— Нет, я начала читать одно. Я открыла случайно. Я не смогла читать дальше. Перестань.
Но никого, кроме нас, нет в квартире — в квартире, где мы были счастливы. Она позволяет моим рукам оставаться на ее плечах несколько секунд. Мои ладони лежат на них, мои пальцы не двигаются по следам, оставленным мною. Значит, она ощутила мое раскаяние и печаль. Это никуда не уйдет.
— Майкл, не пиши мне, — говорит она.
— Ты мне позвонишь? Или отправишь факс? Или зайдешь?
— Я не знаю. Может быть. Со временем. Оставь меня сейчас. — И в этом я слышу голос ее отца: небольшая ложь, чтобы легче было себя оградить.
Она выходит отправить факс. Через час возвращается. Я несу ее вещи до остановки. Она велит мне уходить обратно. Я отказываюсь. Мы стоим там, не разговаривая, пока не приходит вапоретто, идущий до Лидо, откуда Джулия попадет прямо в аэропорт. Она быстро поднимается на борт. Не поцеловав, даже не думая о моей возможной реакции.
Я иду на свою репетицию. Я живу в квартире на Сант-Элене. Читаю, гуляю, занимаюсь обычными вещами. Не странно ли, что жизнь течет сама собой, хотя она больше не в твоих руках?
Ну да, я достиг, чего достиг, придя из другой среды. Но я тоже подчиняюсь чему-то высшему — музыке, моим коллегам, жизни женщины, которой лучше, когда меня нет. Но даже в музыке — как я могу теперь ей помочь? Иногда мои пальцы движутся по ее нотной тетради, будто это неизвестная форма шрифта Брайля. И еще: здесь, в Лондоне, эта тетрадь — мой талисман, за который я держусь все эти недели, жду Джулию.
7.3
В этот раз я играю на альте первый контрапункт из ее тетради с серой мраморной обложкой, открытой на пюпитре в моей комнате. Так случилось, что он записан в альтовом ключе и его легко читать.
Мы осознали, что нам понадобится целых три альта, а не два для нашей работы над «Искусством фуги»: обычный инструмент Эллен; специальный большой альт, низко настроенный; и еще один для меня, когда моя партия идет ниже скрипичного строя. Я не могу просто занять альт у Эллен, мне же тоже надо заниматься дома.
Я взял альт напрокат. Такое странное удовольствие — после стольких лет играть на большем инструменте. Я забыл — даже не то что забыл, но отвык, — насколько далеко надо растягивать пальцы.
В неком замешательстве мы все же начинаем привыкать к сложности нашего проекта. Что именно должно быть включено в нашу запись? В каком порядке следует сыграть разные фуги и каноны? Когда играют только трое из нас, кому играть самый высокий голос — Пирсу или мне? Какая именно фуга потребует, чтобы Эллен перестроилась ниже, а я поменял скрипку на альт? Быстро или медленно играть эти фуги, раз ни в одной из них Бах не указал темп?
Для начала мы решили оставить все это Билли. Он будет нашим исследователем, мыслителем и руководителем. Если он скажет играть в похоронном темпе, мы будем играть в похоронном; если стремительно, будем стремительно. После того как мы попробуем играть по его указаниям, мы можем их либо одобрить, либо что-то поправить, либо полностью поменять. Возможно, только кто-то с инстинктом композитора сумеет провести нас через эти музыкальные дебри. Пирс согласен с этим. Я не знал, что он опять высказывал Эрике свои сомнения насчет «Искусства фуги».
В удивительно короткие сроки — подозреваю, что он работал над этим во время нашей поездки в Венецию, — Билли создал документ страниц на десять, в котором ответил на наши возможные вопросы: что выкинуть, какой порядок, темпы, замены, перестрой, кто что играет, возможные прочтения. Он говорит про манускрипт Баха, про издание 1751 года, вышедшее год спустя после смерти композитора, про неясный вопрос насчет хорала, который он надиктовал, когда был слеп и уже умирал, про то, был ли хорал задуман как часть произведения, как великая незавершенная «трехтемная» фуга, которая, будь она закончена, четвертой темой почти наверняка включала бы главную тему произведения, про исследования задуманного Бахом порядка из общих соображений и из изучения стертых номеров страниц в сохранившихся копиях первого издания, и даже про несколько мистических вопросов нумерологии, опирающихся на буквы в имени Баха.
Наш чудесный Билли также запустил программу на компьютере, которая сгенерировала партии для Пирса, меня и Эллен в наиболее удобных для наших инструментов ключах. Внесение нот в компьютер наверняка заняло кучу времени.
Мы редко что-то репетируем без первого прочтения вместе от начала до конца, но здесь мы играли только первый контрапункт. В этой работе, если хотеть ее сыграть без остановок, понадобятся специальные приготовления, особенно для Эллен и, в меньшей степени, для меня. Так что после того, как сыграл первую фугу из нотной тетради Джулии и полистал пустые страницы одну за другой, проецируя на них небо и камни Венеции, я обращаюсь к частям, которые выдал компьютер Билли.
Я гляжу на них часами, готовясь к нашей первой репетиции, думая о них и играя из них, пока мое видение и пальцы не дотягивают до соответствия моим глазам и ушам.
7.4
Напиши мне слова любви и утешения. Или оставь сообщение на автоответчике. Или возникни у двери квартиры или у дома — на маленьком синем экране. Я написал тебе и знаю, что факс был получен.
Июнь, белки едят неспелые фиги со стены, сухие листья каштанов сметены на границу с гравием.
От тебя нет вестей. Ты не ответила на мой непрошеный факс. В городе ли ты? Куда-то уехала с мужем, его матерью и вашим ребенком? С его сереньким свитерком и зеленой кепкой? Его летние дни не посчитаны, не записаны, не отмечены?
Где ты скрывалась неделю, пока не прошли следы? Снова в Вене, у матери? У тебя ведь оставались те дни, что ты отняла у меня. Мне нет прощения. Но это ведь не единственное, что у нас было вместе.
В скверах буйство ракитника, а возле «утопленного сада» увенчанный богатой гривой боярышник густо цветет розовым. Маленькие серые монстры-гусеницы маршируют гуськом.
Я люблю белый боярышник и сиреневую сирень, но нынешние цвета их вполне заменяют. Я брожу туда-сюда, а ты играешь мне Баха. Так ли легка на весах любовь? Сверху из автобуса я вижу цоколи, колонны, фронтоны. Я смотрю, и передо мной проходит видение того, во что превратил Лондон великий каменщик с его четырьмя томами93. Медленно строится, но однажды созданное остается навсегда.
Еще мне встречаются кошки, настоящие и привидевшиеся. Однажды, гуляя поздней ночью, я увидел женщину. Это было на набережной недалеко от Арсенала. За ней следовало одиннадцать кошек, она их подзывала и кормила. Эта старая женщина кидала им объедки из сумки, а они страстно и благодарно мяукали. Они были
